Без названия

Четыре арестованных, заключенных в камеру голоса, четыре скованных не только телом, но и застенками души, присутствовали рядом друг с другом, поодаль уже долгое время, и могли они всего лишь переговариваться, обитая в тупичках своих мирских тел, осмысливая эти тупички. Но нет. Они не осмысливали тупички своих мирских тел, скорее, они осмысливали тупик своей камеры и с наслаждением думали и стремились в более заманчивый тупик, тупик немых, отрешенных друг от друга земных форм…

Они никак не могли понять, не хотели осмыслить свою истинную тюрьму тело…

Металлический хруст в замке заставил арестантов повернуть головы в сторону двери.

— Ну что, гаврики, — возникла в проеме двери, будто зловещий портрет из другого мира, фигура тюремщика, — жрать будете?…

Тюремщик молчаливо усмехался над своими питомцами. Четверо ничего не ответили.

— Сдохнете с голодухи! Пидары!.. — проорал оскалисто он. — Ну и х… с вами, голодуйте, — добавил тюремщик поспокойнее.

Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный квадрат, и снова металлический хруст в замке, и металлические шаги в коридоре…

Заключенные долго сидели неподвижно и опустошенно переглядывались…

— А может, все-таки пожрем, ребята?.. — исподволь словно попросился Полковник.

— Ты что, гад!.. — вскочил с залеженных нар Пахан на прочные тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на Полковника, будто король, желающий раздавить самую поганую сволочь, козявку, вдавить в бетонную стену… — Завтра тебя утопят в унитазе… Или меня… Ты тоже жрать!.. Гнида!

Полковник притаился… Остальные двое продолжали сидеть молча…

Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну. Он шагал, будто раздавливал время, будто хотел уйти как можно дальше, отойти прочь…

— Пахан! — окликнул шагающего Косой.

— Молчи! — огрызнулся Пахан. — Я знаю, что делаю.

— Я люблю тебя, Пахан.

Пахан остановился, пристально обернулся от окна на последний голос.

— Знаю и верю, — задумчиво сказал он, подошел к любимому арестанту, обнял и поцеловал его.

— Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить нас — никогда!.. отрывисто заговорил Косой. — Люди мы или не люди!.. Не дадим себя топить в унитазах!.. Голодовка!! — дико проорал он сторону двери. — Да… Но жрать все-таки, х…..

— Молчи! Падла! — зверино прошипел Пахан.

Косой тут же осекся и виновато сморщился.

Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И вот…

Пахан снова приласкал своего любимого арестанта по камере: стал целовать его в губы.

— Хорошая… — властно шептал он, — одна ты у меня…

Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил свое мужское достоинство.

Этот арестант выглядел утонченно, женственно: длинные волосы: худое, острое лицо; замысловато и привлекательно улыбчивый; маленький носик слегка привздернутый; в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание.

Под штанами у арестанта оказались белые кружевные трусики. Их он стянул и стал на четвереньки… Косой и Полковник прикрыли глаза, будто задремали…

— Людочка… — насладительно засопел Пахан, истекая слюною, а я отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся прочь.

ОДЕРЖАНИЕ ЛЮБВИ

В тот день, когда я разговаривал с Наташей по телефону, когда я впервые овладел земным телом председателя кооператива, я обещал своей любимой посетить ее дом под видом работника кооператива: укрепить дверной проем.

Но по теснине сложившихся обстоятельств и потому, что я понимал, видел то главное, которым следовало заниматься в первую очередь, ибо оно могло привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в тумане предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный день.

Но теперь, когда мелодика моих чувств к любимой перестала быть заглушаемой аккомпанементом событий, застенки ожидания встречи расступились передо мной.

И ринулся я к телефонному аппарату, и снова договорился о своем приходе.

Гришина командировка истекала через три дня, и я должен был спешить уладить все что только можно.

В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к встрече и оно обретало мужскую крепость в просторах памяти, вспомнилась мне Вика, и то, как я убил ее в себе, но тогда я не мог поступить иначе, потому что неминуемо остался бы вне познания Астрала. «Вне меня просторы эти, я не долго в них летал, — вспомнились мне мои строки, — потому что все на свете за просторы я отдал», — только бы и осталось тогда мне сказать, если бы я не решился убить Вику, мою последнюю, любимейшую привязку на Земле.