Без названия

Несколько ночей они ползали по передовой, засекая огневые точки противника, присматриваясь и прислушиваясь к тому, что творится во вражеских окопах. Нечаев, правда, ничего не понимал, ни единого слова, но Гасовский, державший ухо востро, радовался. Он слушал внимательно, впитывая в себя чужие слова, обрывки фраз... О чем говорят солдаты? Известно о чем. О доме, об урожае, о детях... А потом тихо ругают промеж себя какого-то сержант-мажора и шепотом, по минутно озираясь, поносят командира роты... А Гасовскому только это и надо.

Он подползал к румынским окопам совсем близко, и когда кто-нибудь говорил ему: "Смотри, доиграешься...", беспечно пожимал высокими плечами. Нечего учить его уму-разуму. Что, рисковано? Но на войне иначе нельзя. Кашевара, который передовой и не нюхал, и то, говорят, убило во время бомбежки. Так что дело не в этом. "Была бы тлько ночка, да ночка потемней", как поется в песне.

В одну из таких темных ночей, когда они, вдоволь наслушались чужих разговоров, уже собирались отползти от вразеских окопов, Гаусовскому попалась на глаза жухлая газета, в которую был завернут солдатский ботинок, Костя Арабаджи пнул его ногой, а Гасовский нагнулся и, вытряхнув из газеты ботинок, разгладил ее и спрятал, чтобы просмотреть на досуге. И надо же было случиться, чтобы именно в этой газете оказался датированный 19 августа декрет самого Антонеску об установлении румынской администрации на временно оккупированной территории между Днестром и Бугом.

Утром, развернув газету, Гаусовский прочел:

"Мы, генерал Ион Антонеску, верховный главнокомандующий армией, постановляем..."

Декрет состоял из восьми параграфов, которые должны были, очевидно, навечно закрепить на захваченных землях новый порядок.

- Чиновники, назначенные на работу в Транснистрию, - медленно перевел Гаусовский, - будут получать двойное жалованье в леях и жалованье в марках...

- Транснистрия? А что это за страна такая? - спросил Костя Арабаджи. - В первый раз слышу...

- Ты, мой юнный друг, стоишь на ней обеими ногоми, - сказал Гасовский. И повернулся к Нечаеву, вычерчивавшему кроки. - У тебя все готово?

- Почти.

Цветные овалы и полукружия густо лежали на толстой чертежной бумаге. Окопы, огневые точки, пулеметные гнезда... Нечаев приложил к бумаге линейку и провел карандашом жирную черту.

- А у тебя Нечай, получается... Художественная картинка, - сказал Гасовский и выпрямился. - Ребятки, я забыл предупредить. Наведите глянец. Батя просил, чтобы мы все явились. Приведи, говорит, своих чертей...

Батей и Хозяином Гасовский называл командира полка.

- Всех? - удивился Костя Арабаджи. - А зачем?

- Наверно, наградить тебя хочет, - ответил Гасовский. - Тебе медаль или орден?

- Лучше орден, - Костя вздохнул и зажмурился, как бы ослепленный лучами Красной Звезды, которая возникла перед глазами. Ему бы хоть одну звездочку!.. Красную, чтобы носить ее на малиновой суконке... Он представил себе, как разгуливает с орденом на фланелевке по Примбулю, как на него "с интересом" заглядываются девчата, и снова вздохнул, понимая, что этой мечте не так-то просто сбыться. Он, Костя, не был так наивен, чтобы предполагать, будто сам Михаил Иванович Калинин знает в Кремле о его подвигах. Да и то, какие же это подвиги? Ну, ходил в разведку... Другие воевали не хуже.

Но он не был против того, чтобы и ему привалило счастье.

- Даю двадцать минут, - сказал Гасовский. - Стрижка, то да се. Эйн, цвей, дрей...

Сам он был чисто, до сизости выбрит, и его ботинки сияли.

Белая от пыли полуторка с расшатанными бортами стояла в ложбинке.

Усевшись рядом с шофером, Гасовский щелкнул крышкой портсигара и, не глядя, бросил папиросу в рот. Он явно кичился своим бравым видом, своей удачливостью. Планшетку он держал на коленях.

Мотор полуторки фыркал. В радиаторе булькала и хлюпала вода.

Когда полуторка выбралась на большак, шофер дал газ, и плоская степь завертелась под колесами.

Поначалу дорога была пуста. Но вот показался один грузовичок, второй, третий... Они шли навстречу. "Пополнение прибыло, - сказал шофер. - Из Севастополя".

На грузовиках сидели моряки в касках. В каждой кабине рядом с водителем виднелось курносое личико в синем берете.

Гасовский расправил плечи, приосанился. За те дни, которые он провел на передовой, из его памяти как-то выветрилось, что на свете есть девушки. Он и думать о них забыл. Но стоило ему увидеть первое курносое личико, как его снова "повело".

- Привет, сестричка!.. - крикнул он, высунувшись из кабины, какой-то черноглазой девчонке. - На чем прибыли?

- Здравствуй, братик. На "Ташкенте", - послышалось в ответ, и, прежде чем Гасовский нашелся что сказать, встречная машина пропала в облаке пыли.

Дорога снова опустела и мягко ложилась под колеса полуторки.

- Везет же людям, - с легким вздохом сказал Гасовскому шофер. Приятно, когда рядом с тобой такая... Женщины, они как-то облагораживают...

- Это ты правильно заметил, - сказал Гасовский. - С ними веселее.

И умолк. Ему захотелось снова увидеть ту, черноглазую, и он тут же дал себе слово, что непременно разыщет ее, где бы она ни была.