Без срока давности

Хилов старался как можно эффектнее разыграть перед своим новым начальником задуманное Могилевским самое настоящее представление. Взяв со стола трость с загнутой вверху ручкой, он, как заправский артист, сделал элегантное вращение ею, заслужив восхищенное хмыканье Блохина, и нижним ее концом как бы невзначай прикоснулся к телу жертвы слева чуть выше пояса. «Пациент» вздрогнул, как от удара слабым током, непроизвольно вскрикнул. Сидевший в кресле за спиной заключенного Могилевский включил секундомер. Ассистент извинился перед заключенным за свою «неловкость». Потом заботливо наклонился над ним, загнул край робы, достал марлевый тампон и неторопливо убрал с тела жертвы крохотный подтек желтоватой жидкости, оставшейся в месте укола.

— Еще раз простите за неловкость. Теперь все самые неприятные ощущения для вас позади, — ехидно усмехнулся Хилов.

Но «пациент» никак не отреагировал на его слова, не понимая, что с ним происходит. Он растерянным взглядом оглядел всю комиссию. Сидевшие за длинным столом большие чины НКВД напряженно молчали, глядя во все глаза на заключенного. Ассистент с выражением исполненного долга сделал широкий шаг в сторону и отдал поклон, как принято в цирковом представлении. Блохин даже тихо ему поаплодировал, что-то шепнув на ухо Григорию Моисеевичу. Ефим осторожно опустил трость на стеллаж стеклянного шкафа и повернулся к столу, за которым сидел «человеческий материал» с газетой в руке. В следующий момент заключенный еще раз коротко вскрикнул, запрокинул голову назад и с грохотом повалился со стула. Мертвые глаза были неподвижны.

— Готов, — удовлетворенно хмыкнул Могилевский. — С момента укола прошло чуть больше полутора минут. Как видите, смерть наступает, можно сказать, почти мгновенно. Небольшая пауза по времени просто необходима, чтобы исполнитель успел немного отойти от жертвы. И заметьте, никакого шума. Как говорится, был человек и нет его. Чем не эвтаназия? Легче этой смерти не бывает. Перед вами безжизненный труп.

Все было разыграно как по нотам. Григорий Моисеевич ждал если не откровенной похвалы, то уж, во всяком случае, положительной реакции нового начальника. Но тот почему-то сразу удалился, не обронив ни единого слова. Могилевский, явно не ожидавший такой реакции, вмиг потускнел.

— Не переживай, — успокоил его Блохин. — Твоя работа тонкая, специфичная. Ее понять дано не каждому…

На другой день Лапшин вызвал Могилевского в свой кабинет. Официальным тоном потребовал представить полный отчет о деятельности спецлаборатории. Григорий Моисеевич начал было перечислять все свои достижения. Начальник его не перебивал. Напряженно думая о чем-то своем, он рисовал карандашом на чистом листе бумаги каких-то чертей и лишь изредка поднимал на говорящего тяжелый, недобрый взгляд усталых глаз. Вместо ожидаемого одобрения или хотя бы вопросов по поводу увиденного накануне Лапшин холодно произнес:

— Позвольте мне еще раз поближе познакомиться с лабораторией, посмотреть все ваше хозяйство.

— Я к вашим услугам, — разочарованно ответил Могилевский.

Лапшин появился в «хозяйстве» с утра. Начальник лаборатории сразу же решил ошарашить этого дилетанта новизной и внушительностью своего дела. Но тот его опередил:

— По окружающей обстановке не поймешь, чем занимаются в лаборатории. С виду нормальный медицинский пункт. Легенда отработана. Точно такие же медпункты существуют в любой тюрьме…

— Понимаете, товарищ Лапшин, когда «пациент» приходит к нам, он должен сразу же видеть разницу по сравнению с тюрьмой, откуда его привели. Так сказать, ощутить во всем престиж учреждения, в которое попал, почувствовать к нему доверие. Если человек не будет нам доверять, то его можно спугнуть — и тогда весь эксперимент расстроится. Обстановка, знаете ли, не должна его настораживать…

— В качестве инсценировки вам не откажешь. Все выглядит достаточно натурально.

— Знаете, — продолжал просвещать Лапшина начальник лаборатории, — для человека нет ничего проще, чем умереть. Ведь смерть — естественная особенность каждого живого существа. Вот мы ее и используем. Правда, создаем условия, значительно облегчающие переход в иной мир. Освобождаем от переживаний, тягостных ожиданий. Больше того, даже вселяем в приговоренного к смертной казни некоторую надежду, что именно этого — расстрела — с ним не произойдет. И заметьте — никого не обманываем. Вы сами имели прекрасную возможность в этом убедиться.

— И все-таки ваше поведение совершенно не вяжется с призванием доктора, как вас все здесь называют, с профессией исцелителя.

— Что правда, то правда, — признал Могилевский, соображая, что этот начальник никогда не окажет ему поддержки в получении профессорского звания. — Что делать. Но ведь кто-то должен заниматься и проблемами эвтаназии? Почему не я? Возможно, мы доживем до таких времен, когда эвтаназия будет разрешена официально. Она избавляет неизлечимо больных людей от страшных мучений. Да, согласен, сегодня приходится иногда перед своей жертвой лицемерить. Собственно, других вариантов просто не существует…