Без Царя…

Какой-то дурной кураж после этой стрельбы в стиле Дикого Запада, а пуще того — после разговора с сестрой. Хочется бить морды, стрелять…

— … а я считаю, что только эсеры могут… — проталкиваюсь мимо наглой девицы, затеявшей не то лекцию, не то дискуссию прямо на проходе. Девица откровенно нехороша, угловата и угревата, но нахальна и боевита, что некоторым образом заменяет ей красоту и харизму.

Есть, есть поклонники… вижу среди собравшихся студиозов тех, кто готов перевести дискуссию в горизонтальную плоскость.

Собственно, не удивлюсь, если потом проходит групповое, так сказать, обсуждение…

— … мы должны взять власть в свои руки, — вещает какой-то тщедушный бородач во влажной от пота косоворотке под распахнутым на узкой груди старым пальто явно с чужого плеча, но его никто не слушает, — Товарищи! Товарищи! Да послушайте же…

Но у бородача нет ни поставленного голоса, ни, очевидно, авторитета. Товарищи, если они вообще ему товарищи, галдят стаей ворон на мусорке.

«Праздник непослушания! Точно!» — вспоминаю детскую книгу, в которой взрослые на один день пропали из жизни детей, и по-новому гляжу на студентов. Аналогия, конечна, не совсем уместна…

… но действительно, есть много таких, как этот тщедушный бородач и иже с ним, как поэт со своей поклонницей и прочие, имя которым — легион! Они сейчас будто пьяные от навалившейся свободы, с которой не знают толком, что же делать!

А в голове только каша из политических лозунгов, требования свободы «вообще» и даже не идеалистические, а детские совершенно представления о ней. В общем, типичные «за всё хорошее, против всего плохого».

Справедливости ради, значительная часть студенчества настроена серьёзно и пытается что-то делать, самоорганизоваться и навести порядок в новом, навсегда изменившемся мире. Хотя бы вокруг себя, в Университете!

Но большая часть — восторженная масса, опьянённая свободой, спиртом и кокаином. Потом, несколько недель и месяцев спустя они протрезвеют и окажутся в большинстве своём дельными людьми, а пока…

— … полная, абсолютная отмена нравственности! — рыком рычит похожий на обросший мхом валун косматый бородач, встав наверху лестницы и мешая другим пройти, — Полное обобществление средств производства, женщин и детей! Требуем!

В глазах его плещется разбавленный кокаином спирт, энтузиазм фанатика и явственное сумасшествие.

— … встать на защиту истинных ценностей, — на пределе слышимости доносится из приоткрытой аудитории, — Обновлённое православие…

Прохожу дальше, проталкиваясь через чёртову уйму совершенно посторонних людей. Какие-то явные выходцы из низов, революционно настроенные солдаты и чёрт знает кто! Университет пахнет порохом, махоркой и спиртом, немытыми телами и какой-то дрянью. Один день!

Клубы табачного дыма, семечковая шелуха, сор под ногами, в углу под окном спит какой тип, прикрывшись простреленной, грязной шинелью не по размеру.

Ощущение, что собрались все студенты разом, в том числе и бывшие, и желающие стать таковыми. Очень много откровенно взрослых и откровенно посторонних людей, которые пытаются рулить всем этим хаосом, к вящему процветанию партии эсеров, анархистов или кадетов во главе с ними, такими хорошими и правильными.

Меня толкают, обтекают, демонстративно обходят, подходят и здороваются за руку. В Университете у меня не самая однозначная репутация. Я вроде как и социал-демократ, но не вполне… с душком!

Слова, сказанные тогда в шутку о «жидомасонах» были восприняты вполне серьёзно, и меня записали если не в черносотенцы, то как минимум в антисемиты! Не поняли современники сарказм из двадцать первого века. В общем, аукается шутка юмора, а объясняться людям, не понимающим контекста…

— … мы должны, — слышу из аудитории очередной поток сознания, и собираюсь уже пройти мимо, но узнаю голос, а протолкавшись внутрь, и людей.

В огромной аудитории не то чтобы все университетские лидеры мнений, но добрая треть их наличествует! И опять-таки, очень много каких-то посторонних мутных личностей, которые берут слово, произносят речи и подают реплики с места, явственно пытаясь продавить себя в Университет.

Некоторое время слушаю, привалившись к стене, но в груди начинает клокотать бешенство, и чем больше выступает посторонних, тем сильнее оно разгорается.

— … мы, эсеры, — режет с трибуны какой-то лысоватый восторженный господин, по-видимому, из тех оппозиционеров, недожёванных властью за полной незаметностью своей оппозиционности.

Вытаскиваю пистолеты и стреляю в потолок раз, другой… тишина. К такой аргументации в Москве ещё не привыкли! Через несколько дней и недель — да… а пока в новинку.

— Поскольку предыдущий оратор закончил, — дулом показываю на эсера, живо присевшего за кафедру, и на четвереньках порскнувшего прочь под сдавленные смешки, — беру слово. Обещаю говорить кратко и по существу.

— Сумасшедший… — слышу шипение в спину, пока иду к трибуне. Игнорируя ступеньки, прыгаю наверх, разворачиваюсь и скалюсь улыбкой спятившего медоеда.