Бездна

Если бы Светлана Александровна знала стихи своей ровесницы (отбывавшей в тот год свой первый срок в Карлаге), то ей, наверное, стало бы легче. Она бы не чувствовала себя такой одинокой, не думала, что сходит с ума. Но она этих строк не знала и знать не могла. Советская власть рьяно блюла свои интересы. Любое слово правды, едва вырвавшись из придушенных уст, тут же и глохло. Человек, осмелившийся сказать слово правды, немедленно уничтожался, попадая в чудовищные жернова, бесчувственно перемалывавшие слабую человеческую плоть со всеми её болями и прозрениями. Всё искреннее и честное гибло на корню в эти страшные годы. Но сокровенная правда, её сокровенная суть всё же оказалась неуничтожимой, как это и бывало во все времена.

Пётр Поликарпович все летние месяцы тридцать седьмого безвылазно сидел в своей камере. На допросы его не вызывали и ровно ничего не сообщали – ни хорошего, ни дурного. Он радовался этому, в душе понимая, что может не выдержать допросов «с пристрастием», результаты которых он видел воочию каждый день. Но порой у него вспыхивала безумная надежда, что всё ещё образуется, а правда восторжествует, его выпустят на волю и всё будет как прежде. Вот только соседи у него на глазах превращались в инвалидов, души их были искалечены, воля сломлена, разум подавлен страшной действительностью. Большинство их подписало признательные показания (признавались не столько от кровавых избиений, но в неминуемой уверенности в том, что арестуют их близких – в эти угрозы следователей верили безоговорочно). Все признавшиеся подлежали немедленному расстрелу – большинство расстреливали здесь же, в специальном бункере внутренней тюрьмы УНКВД, остальных увозили в городскую тюрьму на улицу Баррикад, где точно так же стреляли из вальтеров в затылок и под покровом ночи увозили на грузовиках за город, на «Дачу лунного короля», в живописное местечко, откуда открывался роскошный вид на синеющую вдали Ангару и вековой лес. Пётр Поликарпович смутно догадывался о происходящем. Его догадки неожиданно подтвердил охранник – молодой красноармеец, раздававший по утрам миски с баландой. Однажды он тронул Петра Поликарповича за плечо, когда тот поставил пустую миску на железный поднос и уже повернулся уходить.

Пётр Поликарпович оглянулся. На него пристально смотрел высокий белобрысый парень. Лицо его казалось знакомым.

– Вы меня не помните? – спросил тот.

Пётр Поликарпович отрицательно качнул головой.

– Я Лёшка. Сын Николай Иваныча! – вполголоса сообщил тот и быстро окинул камеру цепким взглядом. Убедившись, что никто не слышит, сказал приглушённо: – Постарайтесь тут подольше задержаться. Не подписывайте ничего! Всех подписавших признание переводят на пятнадцатый пост и там расстреливают. А могут и здесь шлёпнуть. Камеры переполнены, вот и стараются. Я-то знаю, что вы ни в чём не виноваты, мне отец про вас рассказывал. Только не говорите об этом никому, а то мне попадёт. – И, не дождавшись ответа, громко закричал: – Давай пошевеливайся. Не задерживай миски, соседние камеры тоже хотят жрать … – И вышел, захлопнув железную дверь.

Пётр Поликарпович некоторое время продолжал стоять не оборачиваясь. Сзади копошились сокамерники, о которых он почти ничего не знал. Сказать им о том, что все они скоро умрут, он не решился. Им бы это не помогло. И нельзя было подводить этого парня. Трудно было понять, зачем он рассказал всё это Петру Поликарповичу. Видно, осталось в душе его сострадание. Хотя что толку от его сострадания, если он послушно исполнял свою роль и ничему не противился.

Но иногда случались и «откровения» совсем иного свойства. Однажды Пётр Поликарпович разговорился с молодым мужчиной – бывшим бухгалтером иркутского дрожзавода. Это был очень спокойный человек с тонкими чертами лица и мечтательными глазами. Он говорил тихим голосом, глядя в сторону и как бы размышляя про себя. Как и все тут, он был ни в чём не виновен, но сразу подписал протокол с признанием своей вины – ради молодой жены и двенадцатилетнего сына. В прошлом году сильно простудился и умер от пневмонии другой его сын – младшенький. Они тогда пережили с женой такое горе, какое не выразить в словах. И он и помыслить не мог о том, чтобы его второй сын остался сиротой, а ещё не отошедшая от горя жена вдруг оказалась в тюрьме и с ней стали бы делать то же самое, что и с ним, а может, чего и похуже (на что с ухмылкой намекал следователь). Пусть уж умрёт он один. «Так будет лучше, – несколько раз повторил он, пристально глядя в угол камеры и едва заметно покачиваясь. – Мне уже тридцать девять лет. Я достаточно пожил, ну и довольно!»

Когда Пётр Поликарпович поинтересовался, за что его арестовали, тот ответил с милой улыбкой, что он японский шпион.

– Вот как? – удивился Пеплов. – Значит, вы добывали сведения для японских самураев? Что же их заинтересовало в нашем краю?