Бездна взывает к бездне

Надежды на хорошую партию для старшей дочери Василий Игнатьевич питал не безосновательно. Мари была единственной из его дочерей, кто унаследовал красоту матери, которая в те же шестнадцать была дивно хороша. Высокая, темноволосая, бледная барышня привлекала к себе внимание женихов, но так же быстро отпугивала их. То ли ей вовсе не хотелось замуж, то ли это была природная холодность, но речи Мари были также безжизненны и тусклы, как и ее огромные карие глаза. Странно, но они и не мигали: взгляд Мари был безжизненным и плоским, как вода в пруду. Она оттанцевала на балах весь сезон, была замечена, но осталась без жениха. Московская родня только руками развела: ну и нравная нынче молодежь, если не ценит такого

воспитания. Предложено было Иванцовым приехать в Москву еще на один сезон, но они весьма поистратились, и Василий Игнатьевич увез семью обратно в провинцию весьма разочарованный. Еще одна такая зима, и от наследства ничего не останется! Одни платья бабам чего стоят! А жениха нет как нет! Игра-то не стоит свеч!

Подрастали и другие дочки, вовсе не такие красавицы, как Мари, да и приданое Василий Игнатьевич давал за ними совсем уж небольшое. Вот и обходили женихи дом Иванцовых стороной, разве что заглянет летом в гости соседский сынок-переросток раз, другой, третий, глядишь, а на Красную Горку идет под венец с соседской же Дуней или Маней. Не успели оглянуться, а Мари уже двадцать пять! Она как-то быстро увяла, нежная кожа пошла пятнами и словно бы ссохлась, будто бы от неведомой болезни, которая ее точила. Софи была немного младше, Жюли уже за двадцать, да и Долли тоже невеста не первой молодости. В те времена в провинции невеста уже в семнадцать лет считалась зрелой, в двадцать – перестарком, а уж после двадцати вообще никому была не нужна. Вот и затосковал Василий Игнатьевич, мечтая выдать замуж хотя бы одну дочку, чтобы едоков за столом стало поменьше, да и поправить финансовое положение за счет состояния зятя. Но где ж такого взять?

Воспитание он поначалу давал дочерям отменное, последних денег не жалел. Выписал из столицы вертлявую барышню – мадемуазель Зизи, да лично возил дочерей в уездный город на уроки танцев. Все мечтал о богатом зяте, о новых связях, о больших деньгах… Все же Михайловы-Замойские – древний род! Но как только старшая Мари приехала из Москвы ни с чем, от услуг мадемуазель Иванцов отказался, да и на всякие танцы махнул рукой. Жена уже дотанцевалась, родила неизвестно от кого. Червячок-то Иванцова точил, да и золотоволосая хорошенькая Шурочка все время попадалась на глаза. Не обратить на нее внимания было невозможно. Она мелькала по дому, как язычок пламени, преодолевая любые запоры и всевозможные запреты, уж очень живая была девочка.

Мари была по тем временам девушкой образованной, даже слишком, как сплетничали про нее соседи. Говорила только по-французски, а русскую «н» обязательно в нос, читала целыми днями иностранные романы и даже толстые столичные журналы с сомнительными статейками либерально настроенных господ, да переписывалась с московскими кузинами. Софи была попроще, но тоже с дурью, как заметила однажды про нее жена городничего, Жюли совсем уж мила и проста, а Долли – просто душка. Какое-то время у всех сестер, кроме Мари, шансы выйти замуж еще были. Про Шурочку речь не шла, потому что все понимали: она в семье Иванцовых изгой, но объяснить почему, не могли. Отец во всеуслышание заявил, что приданого за ней не даст никакого, да и разговоров о ее замужестве не может быть, пока старшие сестры сидят в девках. Сашка, мол, вообще не должна брать с них пример. Никакого французского, никаких нарядов, сшитых по картинкам из модных журналов, и благородных манер отродью не прививать! Девка, она девка и есть, пусть знает свое место! Когда однажды он застал Мари и двенадцатилетнюю Шурочку рыдающими над романом Ричардсона, то накричал на обеих, грозно топая:

– Чтобы голову этой новомодной дурью не забивали! Выбросить в печку! Я вам покажу либерализм! – А ведь сей Ричардсон был в моде еще во времена девичества Евдокии Павловны.

Шурочка поначалу папеньки боялась до смерти, но потом пообвыкла и занялась своим образованием и воспитанием сама. Да и папенька свои позиции сдал. После неудачи с Мари пить он стал еще больше, и всю власть в доме постепенно забрала в свои руки Евдокия Павловна. И хотя она младшую дочь тоже не жаловала, но была слишком уж занята. Образование старших сестер кое-как продолжилось, и младшей тоже перепадало, особенно уроки танцев. Иногда про нее просто забывали, и она жадно впитывала все, что видела, стоя в дверях. Кроме того, Шурочка потихоньку таскала книги из библиотеки, а журналы у Мари, хотя пространные рассуждения господ либералов о каких-то свободах, поначалу навевали на нее тоску. Но поскольку читать в провинции особо было нечего, а зимние вечера были долгими, в дело пошли и они. Понемногу Шурочка начала находить высказывания реформистов занятными, и в мыслях позволяла даже некоторые замечания по поводу прочитанного.