Бежит жизнь

— Заткнись, а то счас воду хлебать будешь! Как котенка!.. — окрысился Хысь. — Только о себе, только о себе! Я один, один пойду возьму этот магазин! Один, поняли, суконки!

— Хысь, Хысь, ну чего ты? Мы с тобой, я думал… — начал было оправдываться Балда, но Валерка его перебил, вскочил и закричал, захлебываясь:

— Врешь ты все, врешь! Понтом давишь, никуда ты не пойдешь! Мы пойдем, но знай: если нас заловят, я все выложу, все! — Валерка выплескивал, видно, давно подступившие к горлу слова, и голос его пробирал. Казалось, река даже заголосила. — Пусть сам больше получу, ну, чтобы и ты дольше сидел! Вот так! Сволочь ты, мразь, гад! Клоп вонючий! Присосался и кровь из нас сосешь! Фашист! Понял ты кто — фашист! Тебя в концлагерь, ты бы тоже из людей абажуры делал!

— Из тебя бы точно абажур сделал, только хреновый выйдет — вони много. Я тебя лучше рыбам скормлю. Сам прыгнешь или помочь? — сказал Хысь, непривычно сдержанно, спокойно, собранно.

Я сидел перед ним, Валерка был сзади, и крик его, исступленный, проходил сквозь меня. Во мне все подобралось, натянулось до последней жилочки, дыхание остановилось: мелькала, захватывала одна чудовищная и простая мыслишка…

— Ты будешь прыгать, Хысь, — выдохнул я.

…Какое гладкое топорище, какое гладкое, отшлифованное ладонями Женькиного отца… Каше непослушные, окоченелые пальцы… Обухом или острием?..

— Кто это? В упор не вижу.

— Я, Хысь, Генка, Глиста по-твоему.

— Ой-ей, как красиво заговорили. Величием духа хотим Хыся сразить? Кинух насмотрелся. Это там какой-нибудь мозгодуй скажет человеку пару ласковых, у того и руки опускаются. Я ж темный, всех этих психологиев не понимаю, я тебе еще этими руками пасть разорву!

Я поднялся с топором наперевес. Хысь шарахнулся назад, взвился, встал на самый краешек лодки, залепетал:

— Геныч… Геныч…

И вдруг гортанно провопил:

— Сядь, суконка!

Я почувствовал, как ослабли коленки, и, сопротивляясь этой засевшей в меня покорности, распрямился и подался вперед…

Хысь падал долго. Клонился, клонился, а потом плюхнулся в воду. И не издал ни звука.

Обухом…

Лодку несло течением. Я стоял. Было тихо, было удивительно тихо. Тихо и мертво. Лишь шла лавиной темная вода.

Вдруг вода разорвалась, и на поверхности показалась голова человека. Человек несколько раз взмахнул руками и схватился за борт лодки. Стал подтягиваться. Женька взял из моих рук топор…

Острием…

И снова тишина. Напряженная, полная ожиданий. Но теперь ее чуть нарушал слабый ветерок, разбиваясь с шипением о лесную чащу…

И снова лопнула водная гладь, совсем рядом с лодкой. Руки поднялись, уцепились за край борта. Съехали и опять уцепились. Женька подал топор Валерке. Тот ударил не глядя, через борт.

Обухом…

Руки исчезли. И вдруг показались с другой стороны. Они лезли и лезли, было что-то ненормальное в этом, будто зверь водяной цеплял лодку щупальцами, норовил потопить… Никак ОН не хотел погибать, ОН жить хотел и лез…

Балда встал, широко расставив ноги, высоко взмахнул топором…

Острием…

Теперь тишина была долгой, прочной, поверхность воды незыблемой. Лодка, мерно покачиваясь, двигалась неуправляемо, боком. Даже сквозь мрак вода клубилась бурыми подтеками. Я сел, едва заставив гнуться непослушные колени. Ночь еще больше потемнела, словно огромная летучая мышь накрыла нас когтистыми своими крыльями. Я словно тыкался лбом в выросшую из тьмы и мрака стену, такую же непроглядную, как тревожащая гладь воды, только что покрывшая человека.

Зачем это все, зачем? Зачем со мной?! Неужели со мной?! И я ли это? Что же теперь, конец, конец всему? Как же так?! Жил, жил, и вдруг такое! Я совсем другого хотел! А этого не хочу!

Мысли, чувства как-то разом, единой массой толпились в голове, они даже не путались, не бились, а ошеломляли, уходили куда-то сквозь эту темную стену и, не цепляясь ни за что, тонули в бездне… Они уходили, но не покидали, не освобождали. Безысходность, наверное, это и есть безысходность. «Ы-ы-ы» — послышались всхлипы. Валерка, Валерка не сдержался. Никто не греб. Я знал, почему никто не гребет. Внезапно Женька, словно сорвавшись, схватил свою доску, встал на колено и стал остервенело черпать за бортом, черпать за бортом… И, поддаваясь его порыву, мы все трое кинулись к бортам и, превозмогая внутреннюю жуть, страх перед силой, которая там, в воде, может схватить и утянуть, принялись неистово откидывать вдоль борта воду, грести, грести…