Бежит жизнь

И тут мы немножко подрались. Я все надеялся, ждал, когда Балда с Валеркой нас растащат, но они стояли, как болванчики, и смотрели. Бить Женьку — не бил, просто останавливал пыл. А он вдохновенно махал по воздуху, пролетал мимо, падал. Наконец остановился и сказал:

— Хватит или еще? Смотри, не скись больше — угроблю.

Потом бросился в воду, окунулся, вернулся обратно, упал на песок, закрыл лицо Валеркиной рубахой и уснул. Мы сидели около него. Валерка и Балда о чем-то говорили, неважном. Я смотрел на них, и они как-то отстранялись, отдалялись, виделись будто через толстое стекло: видно, а не слышно. Собрал одежду, попрощался, переплыл на берег и пошел, точно даже не зная куда, вроде домой.

Шел и со мной что-то непонятное творилось, охватывало какое-то общее удивление. Была странная дорога, по которой тысячу раз хаживал; измытая дождями, изветренная, иссушенная солнцем, она покрылась паутиной морщинок, как древняя старуха. По обочинам разрастался пучками клен, еще недавно его и в помине не было — этак он всю улицу заполонит! Переходил шоссе — плавившийся от жары асфальт мягко проминался под ногами, грел ступни. И в этом что-то было необыкновенное, необъяснимое, но приятное… инородность какая-то чувствовалась. На остановке автобуса стоял мужик с игрушечным почему-то голубым конем в руках. Мужика распирала радость! Счастье! Чудеса, раньше бы мелькнул перед глазами какой-то мужик с конем, я бы даже на него внимания не обратил, — а теперь видел счастливого мужика с голубым конем, почему-то голубым!.. Сейчас вот приедет домой, сына осчастливит и жену. Он и счастлив-то, предвкушая их счастье! Хорошо! Подошел автобус — располным полна коробушка! Интересно, какое будет настроение у мужика и отношение к коню, когда он станет втискиваться в двери… Мужик заметался: подбежал к заднему выходу, кинулся к переднему, вернулся обратно — настроение испортилось. Попытался пристроиться бочком — конь мешает. «Надо повернуться спиной и плечом давануть», — мысленно помогал я мужику. Он так и сделал. И бросил оправдательное через плечо: «В тесноте, да не в обиде». Прижал коня к груди — снова счастлив! И мне легко вздохнулось, отпустило душу, высвободило ее из жестких оков — человеком себя почувствовал. Жить захотелось! А всего-то-навсего что случилось — я  з а м е т и л  человека, мужика с голубым конем!

Улица, вздымаясь волнами, растянутым конусом поднималась вверх и заканчивалась темной щеточкой леса, втыкающейся в небо. Прыгая по взъемам, ползла вверх дорога. Карабкались дома, цепляясь за склоны заборами.

«Жизнь — это совсем другое-другое!» — пронзила меня с ног до головы мысль, наполнила силами, с которыми не было сладу. И я, поддаваясь общему движению ввысь, рванулся и побежал, не чувствуя ног. Уверенность появилась: все будет хорошо, должно быть, сумею сделать, чтоб было! Перед матерью покаяться захотелось. Не прощения вымолить — до смерти теперь вины не искупить, — а покаяться: я же другой, другой!..

И вдруг из общей картины вырвалась фигурка, маячившая впереди. Я сразу сбился с ходу. Она тоже бежала, точнее шла вприпрыжку, спешила мне навстречу. Черные волосы то метались из стороны в сторону, то плескались над головой. Парило (знать, к дождю), и очертания ее тела, которое плотно облегало светлое знакомое платье в горошек, виделись чуть размыто.

Как здорово — встретить ее именно сейчас! Ничего лучшего представить нельзя! Пожалуй, я с речки-то пошел не домой вовсе, а ее увидеть, Светку. Мы сближались. По ее виду, по продолговатым разлетающимся в тревоге глазам я заподозрил что-то неладное.

— А я к тебе, — обронила она.

— Да, а чего?

— Не знаю… Хыся убили. В реке его сегодня нашли. Папа видел. Сплавщик у них один багром зацепил. Но его, говорят, сначала убили, а потом в воду скинули.

Я смотрел на нее и молчал. Смотрел и молчал.

— Убили, значит, Хыся, — выговорил наконец. — А я думал, куда он пропал? Нет и нет, как в воду канул. А он и вправду в воду. А ты-то что переживаешь?

— Сама не знаю. Как узнала, так чего-то испугалась. Тебя искать побежала. Вы же в последнее время всегда вместе были.

— Ну и что?

Она пожала плечами.

— Испугалась: закуют твоего соседушку и как поется: «По дороге завьюженной — из Сибири в Сибирь», — бухнул я залихватски.

Теперь она смотрела и молчала. А во взгляде было столько растерянности, испуга, готовности, что он меня выпотрошил напрочь.

И опять — камень на сердце, жить неохота.

— Как закуют, Гена?

— Да ерунду всякую плету. Не знаешь, что ли, меня, дурака? Чего стоим? Подумаешь, Хысь… Пошли, — устало, виновато сказал я.

Светка шла чуть поотстав. Нагнала, пальцы ее скользнули по моему запястью, цепко обвили ладонь.

Так мы и шли, держась за руки, прямо и прямо, мимо проулка, где стоят наши дома, в гору и в гору. Сладкая немота завладела рукой, обволокла грудь, прокралась в ноги. Я почти перестал существовать, переселился в маленькую руку, где чувствовал другое, совсем иное тело, слышал стук совсем иного сердца. Там, в сомкнутых ладонях, зарождалась какая-то своя, удивительная, хрупкая, неведомая до сей поры жизнь.