Безмолвная ярость

Я не хочу устраивать сцену; киваю и следую за ним. Мы поднимаемся на лифте на второй этаж, идем по бесконечному белому коридору. Длинные цветные стрелки на полу указывают направление к различным отделениям. Администратор ведет меня в небольшие комнаты, оборудованные компьютерами, но на офисы не похожие, где мне приходится ждать доктора почти четверть часа. Появляется дружелюбный бородач, явно предпенсионного возраста. На шее у него висят на цепочке очки без оправы. Произнеся несколько банальностей, он начинает задавать вопросы. «Есть ли у вашей мамы хронические болезни?.. Она когда-нибудь страдала психическим расстройством?.. Была ли жертвой кризисов в последние годы?..» Отвечаю лаконично, не понимая, куда клонит медик. Наконец он сообщает, что мою мать привезли в отделение неотложной помощи с поверхностными ранами на руках, нанесенными, видимо, ножом. Я понимаю, что он ограничится констатацией фактов, подробности хода событий ему неизвестны, потому что это вне его компетенции. Он сообщает мне, что ее доставили на скорой в сопровождении двух полицейских. Она не могла идти и до сих пор не произнесла ни единого слова.

– Ни одного, – повторяет медик, желая убедиться, что я все правильно понял. «Когнитивное оцепенение», «потеря двигательной инициативы», «полное расстройство речи» – вот термины, которые он употребляет. Видя мое перевернутое лицо, пытается успокоить меня, как умеет:

– С чисто физиологической точки зрения ваша мать, скорее всего, не страдает. Мы сделали компьютерную томографию, и результаты не показали никаких отклонений. Ее состояние – результат сильнейшего посттравматического шока.

Нетрудно понять, что так отреагировал ее мозг на попытку убить человека. Медик откашливается и говорит:

– Тотальное оцепенение – явление необычное, но и не исключительное. Мы все по-разному реагируем на потрясения. Одни больные не сдерживают эмоции, другие подавляют их. В случае с вашей матерью мы столкнулись с гипореакцией, которая транслирует страдание от того, что… – Он колеблется в течение двух-трех секунд, прежде чем продолжить. – Умышленно или непреднамеренно спровоцировала инцидент.

На это мне ответить нечего.

– В одном я уверен, мистер Кирхер: ваша мать не симулирует свое состояние.

– Почему вы мне это говорите?

– Иногда мы госпитализируем пациентов, замешанных в уголовных преступлениях: некоторые притворяются, разыгрывая дурачков или чокнутых. Вашу мать прошлой ночью осматривал психиатр; смоделировать такое состояние перед профессионалом практически невозможно.

– Как долго это продлится?

– У меня нет ответа. Как правило, так называемая острая фаза длится от нескольких часов до нескольких дней. Но абсолютного правила нет: одни расстройства оказываются временными, другие переходят в хронические формы.

Врач надевает очки и тут же их снимает – жест, отражающий желание закончить трудный разговор.

– Мне нужно ее увидеть.

– Ваша мать заснула всего несколько часов назад и до сих пор не проснулась. Мы не можем ее беспокоить.

– Я знаю, что полиция запретила посещения – они не хотят, чтобы мама вступала в контакт с кем бы то ни было.

– Я не полицейский, господин Кирхер. Ваша мать для меня пациентка, такая же, как и все остальные.

– Ну так позвольте мне увидеть ее, всего на минуту. Я проехал семь часов и не могу уйти просто так.

Доктор избегает моего взгляда, трет щетинистые щеки. Я прямо-таки вижу, как в его голове вращаются какие-то шестеренки; кажется, он осознал, что и так наговорил лишнего.

– Следуйте за мной, – в конце концов неохотно бросает он.

Мы минуем два коридорных перекрестка; я ожидаю увидеть полицейского у дверей палаты моей матери, но там никого нет. Я радуюсь, наивно сочтя это хорошим знаком, но чуть позже узнаю, что некоторые люди, находящиеся в больнице под стражей, нередко остаются без присмотра, особенно ночью.

– Не больше минуты, в моем присутствии и не приближаясь к кровати, хорошо?

Я послушно киваю.

Врач открывает дверь. Жалюзи опущены, в комнате полумрак, но я могу различить мою мать на больничной койке. Руки лежат на одеяле, которое, кажется, дышит вместе с ней, приподнимаясь и опускаясь, трубка капельницы тянется к резервуару. Ее лицо удивительно спокойно. Похоже, она мирно спит, как будто вчерашнего дня не было. Я никогда не видел свою мать спящей, и у меня такое чувство, что я нарушаю табу, ломаю дверь в ее личное пространство.

Я помню фотографии, которые отец сделал во времена ее юности. Мама, конечно, постарела, но красота никуда не делась. Я не могу понять, почему такая женщина больше не вышла замуж после смерти моего отца. У нее не было не то что серьезных романов, но и любых отношений вообще. Быстро прикидываю в уме: ей было двадцать четыре или двадцать пять лет, когда она овдовела, и впервые это удивляет меня; я осознаю, насколько это ненормально. Сколько женщин оказываются в подобной ситуации в таком возрасте?

Доктор кладет руку мне на плечо, тянет к двери и закрывает ее за нами. Я чувствую его облегчение: все прошло без инцидентов, а я не пытался остаться подольше.

– Спасибо, вы не обязаны были…