Безумству храбрых...

Когда зыбкая пелена спала с глаз, Виктор увидел, как, привалившись спиной к валуну и неловко запрокинув голову, безжизненно сползает вниз Генка. Немец, приподнявшись на колени, с ужасом выкатил глаза.

— Что? — в предчувствии беды у Виктора упало сердце.

Немец быстро-быстро заговорил, глядя то на Виктора, то на Генку.

— Что? Кто? — западающим шепотом выдохнул Виктор, до сознания которого все еще никак не мог дойти смысл случившегося. Но, уже чувствуя непоправимо надвинувшееся несчастье, Виктор вскочил и кинулся к другу. На коленях Генки лежал автомат.

— Генка! Генка! — затряс его Виктор.

Генкина голова мертво перекатилась с одного плеча на другое. Виктор в ужасе отшатнулся. Разрывая голосовые связки, дико закричал:

— Зачем? Зачем?

Натолкнулся взглядом на немца и, задохнувшись слепящей яростью, схватил с мертвых коленей Генки автомат и выпустил очередь в немца. Тот, вскрикнув, надломился и стал медленно оседать. А Виктор со сладким чувством расплаты остервенело жал и жал на спусковой крючок автомата, бил и бил немцу в живот, в грудь, в рот, в печенку!..

Когда автомат смолк, Виктор отрезвел. Тупо глядел на стоявшего перед ним невредимого немца.

Виктор действительно выпустил весь магазин по немцу, но в последний миг подсознательно отвел ствол, и очередь прошла мимо. Остальное возникло в горячечном бреду: и оседающий, перерезанный автоматной очередью немец, и его предсмертный крик.

Опаленного в упор немца колотила крупная дрожь. Спекшиеся черные губы хватали воздух, глаза налились мутью страха. Язык у него отнялся, он мычал что-то умоляющее и страстное.

Поняв, что немца не убил и не может убить, не имеет права, Виктор ударил его в скулу со всей откуда-то взявшейся силой. Немец качнулся, покорно выдержал удар.

— Из-за тебя, из-за тебя, гадина проклятая! — рыдающим голосом закричал Виктор. — Кто ты такой? Зачем пришел сюда? Сидел бы на своем Рейне! Капут тебе здесь, капут! Ферштеен? Капут!

Накричавшись, он почувствовал смертельную усталость, опустошенность и затрясся в сухом, исступленном рыдании обезумевшего от горя человека…

Виктор опустился на колени перед Генкой, сложил на груди друга его потяжелевшие руки и долго смотрел в мертвое лицо.

Он был в странном состоянии полуяви-полубреда, как будто это был и не он, Виктор, а кто-то другой, нереальный; будто все это кошмарный сон, и вот-вот он пробудится, с облегчением сбросит с себя этот ужас и снова увидит живого Генку, и посмеются они вместе над бредовыми галлюцинациями Виктора.

Впервые в жизни он не устрашился мертвого. Не было страха и перед дальнейшей судьбой, только тщетное старание что-то запомнить, обязательно запомнить, а почему обязательно и что именно запомнить, так до конца и не мог уяснить.

С остановившимися, незрячими глазами Виктор рыл финкой могилу. Он рыл, а вода набиралась в мелком углублении, и он ударял финкой под водой, резал корни, жесткие, как проволока, выгребал потерявшими чувствительность распухшими пальцами мокрые комья земли. И все это делал, как во сне, ничему не удивляясь, ни о чем не думая, ничего не желая.

Ему помогал немец молча и старательно.

Они часто отдыхали, лежа возле ямы.

Вырыв могилу, Виктор постоял на коленях перед Генкой, еще на что-то надеясь, еще сопротивляясь сознанию, что Генки нет и не будет больше. Он смотрел на мертвенно-белое, с заострившимися чертами, будто вырезанное из куска светлой жести, лицо друга, на бескровные, застывшие в скорбной складке губы, на восковой нос и вдруг заметил у Генки усы. Белесый пушок, который носил Генка на верхней губе, стал жестким и чуть рыжеватым, и теперь на мертвом лице явственно выделялись усы.

С мучительной нежностью Виктор поправил светлый Генкин чуб, провел рукой по щекам и содрогнулся, ощутив стылость тела, идущую откуда-то изнутри Генки. И тут только осознал до конца, что Генка ушел совсем, и задохнулся от боли и отчаяния, и застонал, обхватив голову руками…

Они положили Генку в яму, Виктор накрыл ему лицо бескозыркой. Засыпали сначала мхом, потом сырыми комьями торфяника. Могильный холмик обложили дерном и завалили камнями, чтобы до трупа не добрались песцы.

Виктор вставил последний магазин в автомат, немец настороженно замер. Виктор поднял оружие, и сухая очередь распорола застоявшуюся тишину и тягостным эхом ударила в сердце.

Отдав последнюю воинскую честь другу, Виктор нарвал ярких маков и положил букет сверху. Долго неподвижно сидел у могилы.

Еще недавно они вместе служили на посту, и Генка жил, смеялся… Еще утром он был рядом, а теперь вот его нет. Совсем нет. И не будет НИКОГДА.

НИКОГДА Генка не будет рассказывать о мушкетерах и капитане Немо — эти две книги он обожал и мог почти наизусть пересказывать целые главы. НИКОГДА не будет рисовать, сидеть часами и смотреть на закат. НИКОГДА после отбоя Генка не подсунется поближе и не скажет шепотом: «Домой так хочется! Помнишь, какие шанежки мама пекла?»

Виктор вспомнил мать и отца своего друга, подумал, как он теперь напишет им? Что скажет, когда вернется домой?