Безумству храбрых...

Дощатый пыльный перрон перед зданием вокзала был весь уставлен рядами носилок, на которых под серыми тонкими одеялами лежали перебинтованные, как мумии, раненые.

Парни, ехавшие на Север в эшелоне Виктора, притихли и молча смотрели, как на перроне все увеличивается и увеличивается число покалеченных солдат. Этот санитарный поезд был с тяжелораненными. Они трудно, прерывисто дышали, с запекшихся губ слетал стон, черные впадины глаз и заострившиеся носы говорили о мучениях солдат.

На вокзале стояла тяжелая тишина. Пахло медикаментами, кровью и хлоркой.

За решеткой, отделяющей перрон от привокзальной площади, накапливалась толпа молчаливых женщин, с тревогой и состраданием наблюдавших за выгрузкой тех, кого привезли с фронта.

Виктора и Генку тогда послали за кипятком, и им пришлось осторожно пробираться между носилками.

Был солнечный безмятежный день с синим ярким небом, с зелеными веселыми горами, но было жутко от тишины, которая придавила вокзал. Даже бойкий маневровый паровозик, до этого весело посвистывавший, притих и старался проехать мимо перрона как можно осторожнее.

Виктор и Генка прошли возле носилок, на которых лежал молоденький солдатик. Рядом с ним стоял дежурный по станции в красной форменной и уже выцветшей фуражке, с жезлом в руке и со слезами на глазах. Седой мужчина растерянно и жалко улыбался и всем, кто его слышал, радостно сообщал:

— Племяш это мой, племяш. Мить, ты слышишь меня ай нет?

И голос его дрожал от радости и горя. А племянник, спеленатый бинтами, лежал недвижно с закрытыми глазами и не откликался на зов своего дяди. Известково-белое лицо было подернуто нехорошей синевой, бескровные губы были безвольно расслаблены.

Но не это ужаснуло Виктора и Генку тогда, а то, что солдатик был странно коротким. Серое тонкое одеяло ниже туловища пусто опадало на носилки. И дежурный по станции тоже со страхом и горем смотрел на этот плоский конец одеяла, и губы его вздрагивали.

Виктор и Генка набрали кипятку в большие казенные чайники, которыми они были снабжены в эшелоне, и возвращались обратно в свой вагон, когда услышали:

— Преставился, сердешный.

Это сказал пожилой усатый санитар. А железнодорожник, сняв фуражку, молча смотрел на своего племянника.

Виктор и Генка остановились, будто на стену налетели. Они были потрясены. Всего несколько минут назад этот раненый был еще жив, и вот…

Они смотрели на мертвого солдатика и теперь только поняли, что он совсем еще мальчишка.

— До дому хватило сил доехать, — подал голос пожилой санитар, — а чтоб мать повидать — уже нет. Вот она, война-погибель.

Железнодорожник наклонился, прикрыл веки племяннику и твердым шагом прошел к станционному колоколу, резко ударил в него, объявил отправление эшелона, в котором ехали друзья.

Виктор толкнул Генку, и они побежали к своей теплушке. Вскочили на ходу, ухватившись за протянутые руки товарищей.

Притихшие парни молча смотрели, как уплывает перрон, сплошь уставленный носилками с ранеными. Среди них сурово и прямо стоял седой дежурный по станции, а неподалеку от него лежал его мертвый племянник.

— Война, — сказал тогда Генка. — Зачем она, война?

Виктор вытряхнул из карманов отсыревшие крошки галет вперемешку с махорочной пылью и сглотнул это месиво, ощущая горечь и жжение в горле. Есть захотелось еще больше. Напротив сидел немец, бессильно прислонясь спиной к валуну, погасшими глазами смотрел под ноги, тяжко, со свистом дышал черным провалом рта. Виктор отчетливо понял: если завтра не дойдут до метеостанции, то конец.

Силы оставляли их. Немец часто падал. Один раз чуть не захлебнулся в луже. Виктор еле вытащил его.

— Их кан нихт, — хрипел немец.

— Я тебе дам «нихт»! — задыхаясь от усилий, поднимал немца на ноги Виктор. — Ты мне теперь дороже жизни, фашист проклятый! Не вздумай здесь подохнуть.

И с яростным напряжением тащил его вперед.

Угодили в болото. Хотели сократить путь, не стали огибать мыс берегом и теперь шли по зыбкой, оседающей под тяжестью тела земле, хлюпали в лужах коричневой воды, хрустели обнаженной изморозью вечной мерзлоты, запинались о пружинистые кочки. От этих гибельных мест тянуло тоской, и Виктор с тревогой всматривался: скоро ли они кончатся.

Но потом стало еще хуже. Все реже и реже попадались твердые места, все глубже и глубже стали коричневые лужи, пока не началась сплошная трясина, и они стали прыгать с кочки на кочку, с островка на островок. И уже показался конец болота, уже был виден берег, уже рукой до него было подать, когда в «окно» ухнул по пояс немец. Он шел позади Виктора и сорвался.

Закричал. Виктор резко обернулся, не удержал равновесия на шаткой кочке и тоже сорвался в коричневую ледяную жижу.

Сразу обожгла студеная вода, налилась в сапоги, и ноги занемели, все намокло и тяжело потянуло вниз, будто привесили к ногам гири.