Безвременье

... Ты пришел, наконец... Я так долго ждала... Теперь ты останешься здесь навсегда... Что ты теряешь в том, суетном мире... О чем пожалеешь... Пров не слышал этого и одновременно слышал... Пространство вытянулось, неимоверно удлинилось... Маятник раскачивался, как огромные качели... Кри-ик... Кра-ак... Страшная тяжесть... невероятная тяжесть... Теперь ты со мной... Теперь ты мой... Какой великолепный перстень... Прости меня... Я великая грешница... Хочешь, я стану перед тобой на колени... Я одолею свою гордыню... Где ты взял этот перстень... Покажи. пожалуйста... Сними его... я прошу тебя... Тяжесть сползает... Часы прибавляют ходу. Пров становится легким, как пушинка. Что с планетой? Что с миром? Маятник мечется в бешенстве со звуком лопнувшей струны или рикошетящей пули. Сними перстень! Ты не уйдешь отсюда победителем! Победить должна я! Отдай перстень, жадный чурбан! Уже не звон, уже дикий свист часов, и Пров бьется в ужасе всем телом о дверь, но она держит его мертво, как плита склепа. Отдай же перстень! Проклинаю тебя! Отдай!

Пров схватился за кольцо и вдруг жгучая боль в пальце заставила его молниеносно откинуть крюк запора (кто его закрыл!) и вырваться вихрем на улицу. Боль стихла. Все стихло. Абсолютное молчание. А потом откуда-то из глубины Вселенной знакомый голос Мара:

— Жив... Господи, он жив!

17.

Людо-человек шел размашистым шагом. Конические дроби не поспевали за ним, скатывались, цеплялись, снова присасывались. Чувствовалось, с каким удовольствием он давит их, когда они попадали под каблук его тупоносых ботинок.

Бесконечный коридор простирался впереди, позади, слева и справа. Только снизу и сверху не было никакого коридора. Пахло масляной краской и ректификатом, словно здесь совсем недавно делали капитальный ремонт. Самих стен из-за их  удаленности на бесконечность, конечно, видно не было. Людо-человек иногда открывал какую-либо дверь, но тут же захлопывал ее, невольно морщась при этом. Я не успевал заметить, что там было и что так раздражало моего провожатого. Или, скорее, ведущего. Двери с грохотом открывались и закрывались одна за другой, и не видно было им конца, да и самих их не было видно.

— Порядочек тут у вас, — раздраженно заметил людо-человек.

— У нас? — удивился я.

— А у кого же?! У меня, что ли?

-  Да я здесь впервые.

— Впервые ничего не бывает. Даже когда вы говорите: "во-первых", это означает, что что-то происходит "в-пятидесятых", а может быть, и "в-одна тысяча девятьсот девяносто пятых". Тут уж как повезет.

— "Во-первых" — это и есть "во-первых", — возразил я.

Людо-человек остановился, потрогал мой лоб ладонью. Мнимые дроби с его руки полезли было на меня, но с фырканьем отпрянули.

— Мильен градусов, — сказал людо-человек. — Перегрев по всем параметрам.

Я не стал спорить, а лишь спросил:

— Что мы ищем?

— Число, — ответил людо-человек. — Кстати, как и договаривались, зовите меня просто Маргиналом.

— Что-то я не помню, когда мы об этом договаривались.

— Как же? Завтра и договаривались...

— То вы Иван Иванович, то Маргинал. У человеко-людей так не бывает.

— Бывает, еще как бывает! А вам что, Иван Иванович больше нравится?

— Да мне все равно. Просто нужна какая-то определенность.

— Определенность... Ишь чего захотели. Да где ее найдешь нынче, эту определенность? — И после тягостной борьбы с искрящимися дробями спросил: — Так что там по поводу чисел говорил Платон?

Это я знал:

— Платон утверждает, что сущее состоит из предела и беспредельного. Платон учит, что предел и беспредельное рождают из себя число. Платон мыслит число как некое идеальное протяжение, имеющее определенную границу и определенным образом отличающееся от того, что не есть оно, что его окружает, что есть иное для него. — Я сделал ударение на слове "иное" и замолчал, так как продолжать можно было долго, а где остановиться и есть ли у людо-человека достаточно времени — я не знал.

Людо-человек открыл очередную дверь, почесался спиной о косяк, кивком попросил продолжить. Он загораживал собою весь проем, да еще малиновые дроби роем кружились над его головой, так что я не мог видеть, что там было в помещении.

— Некое  "одно", отличаясь от "иного", его окружающего, само получает раздельность, ибо получает границу, то есть объем; площадь становится телом. Оно счислено, раздельно, оно уже состоит из одного, двух, трех и так далее, оно — число. — Я снова сделал ударение на двух словах.