Безвременье

— Верно. Остается единственный вариант, Помнишь ту низину? Склон с нашей стороны пригоден для разгона. Если не заведется, бросаем мотоцикл в болото и идем пешком.

— Согласен. Сколько же можно тащить...

Скоро мы стояли на краю оврага, готовясь к последней попытке. Я посоветовал Прову перейти на другою сторону и проверил, все ли включено, как надо. С Богом! Я тронулся. Сначала воткнул вторую и отпустил сцепление. Мотор залопотал, но не запускался. На половине спуска врубил первую. От таких оборотов, мне кажется, могло произойти даже калильное зажигание. Спасительный рокот пронесся по лесу, но едва я сбросил газ, мотор снова заглох. Хорошо, что еще оставалась треть спуска, я успел запустить двигатель и, не сбавляя газа, вылетел на другую сторону оврага.

— Только на максимальных, — крикнул я сквозь рев выхлопа Прову, запрыгнувшему в седло. — Держись!

Мы помчались. Не до красот природы, когда дождь на скорости заливает глаза, и мотоцикл начинает "водить". Как в той песне: ... и нервы гудят и сомнения прочь. Сам удивляюсь, как в таком темпе удается проходить повороты... Тьфу, чуть не сглазил! Еле отрулил от стоящей в стороне сосны. ... а сбоку за ветром звон похорон. Держись, старина, держись. Есть, есть что-то упоительное в этой гонке. ... это неправда:  машина, чтоб ездить. Пожалуй две трети пути мы проскочили. Мой взгляд прикован к дороге, нет даже секунды свободной, чтобы посмотреть на спидометр. Начинается... Ухабы, ямы... А, черт! Крутануло на сто восемьдесят градусов, мотор заглох. Прова нет. Где он? Мой друг выползает из глубокой колдобины с набитым грязью ртом. Подбегаю к нему.

— Не ушибся?

Вместо ответа он показывает большой палец и выплевывает грязь. Я почему-то начинаю хохотать. Почему-то у меня легко на душе. Мы подходим к мотоциклу насквозь мокрые и грязные, и к вящему удивлению мотор заводится и держит холостые обороты.

— Аккумулятор подзарядился, — обрел дар речи Пров. — Но это ненадолго. Километра через два он кончится.

— А нам больше и не надо.

С каким-то отупелым безразличием под струями дождя и грязи мы едем, вернее, ползем, пока двигатель не начинает давать перебои и потом окончательно смолкает.

         — ... и чувствую телом, он умирает,

         он умирает, чтоб выжил я! -

пропел я вслух с видом победителя галактических гонок.- У нас еще запас времени — полчаса. Как они будут нас переправлять, интересно?

— Это их проблемы, — устало заключает Пров. — Мы на месте.

Прячем мотоцикл под седой разлапистой елью и медленно бредем через иззябший лес. Всхлипывает где-то, качаясь, продрогшая осина. В кисее мелкого дождя вырисовывается наша огромная сосна — ориентир. Прощай сказка, прощай лес — седой кудесник.

Мы шагнули вперед. Лес исчез, сухая каменистая пустыня окружала нас. И среди еще не развеявшейся прощальной тишины громоподобный раскат:

— СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре! СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь! Поле отключено!

31.

Стены коридора, по которому мы шли, суживались из беспредельности. Вернее, одна стена становилась, оформлялась, делалась. И уже своими босыми ногами на твердой подошве ступал я по какому-то металлопластику, края надетой на меня хламиды иногда задевали стену. Мир, или мирок, вокруг меня определялся все конкретнее, все детальнее, ощутимее и явственнее. Сероватый пол был слегка ребрист, чтобы ноги не скользили при ходьбе или беге; светло-голубая стена служила хорошим контрастом для дверей, надписей и указателей; потолок давал яркий, но ненавязчивый свет. И хотя коридор был пуст, я чувствовал, что все здесь вокруг обитаемо. Пока обитаемо...

"Созерцай чистый ум и взирай на него со тщанием, не рассматривая его этими чувственными глазами, — говорил голос во мне, то ли предупреждая, то ли поощряя. — И вот, ты увидишь очаг сущности и неусыпный свет в нем, как он сам пребывает в себе и как взаимно обстоят вместе сущие вещи; видишь жизнь пребывающую и мышление, не направленное энергийно на будущее, ни на настоящее, скорее же на вечное настоящее и на наличную вечность; и видишь, как  мыслит он сам в себе и не вне себя".

Определенность, определенность была во всем; не возможная действительность, а действительная возможность. Это был мир, похожий чем-то на тот, в котором я был возле озера, но в то же время совсем другой. Тот я назвал бы милым, естественным, всегда желанным, живым. Этот — искусственным, мертвым, враждебным.

Продолжая идти за Фундаменталом, я увернулся  в Платона-Сократа.