Безвыходных положений не бывает

Но подлинного расцвета Володины таланты достиг­ли в нашей комнате. Именно под его руководством 625-я превратилась в большую адскую машину. К нам боялись войти. Открыв дверь и сделав шаг вперед, не­посвященный рвал систему ниток, и на него обрушива­лась кастрюля. Не успевал он прийти в себя, как сраба­тывала привязанная резиной к противоположному углу комнаты швабра и с огромной скоростью неслась на скованную ужасом жертву. Спустя секунду несчастный убегал, проклиная бездельников, умирающих от смеха на своих восьми постелях. Нас пытались перехитрить и, открывая дверь, прятались за ней, ожидая, пока рух­нет кастрюля и на уровне головы расплющится о дверь швабра. После этого посетитель, посмеиваясь, входил, наслаждаясь нашими огорченными физиономиями. Глупец! В своем тщеславном ослеплении он и не по­дозревал, что Володя подготовил для него мину замед­ленного действия, плод недельных мучительных пои­сков. «Мина» срабатывала через пять-шесть секунд. Одна за другой рвались нитки. Торжествующий нахал поливался водой из консервной банки, а мокрый его костюм посыпался зубным порошком, после чего по­сетитель годился разве что на огородное пугало.

Но хороши бы мы были, если бы всю энергию тра­тили на чужаков! Крепче всего доставалось своим. Объектом атаки были недостатки наших характеров и особенности организмов. В то время я не знал такого слова – «люминал» и спал сном младенца. И как-то меня вместе с кроватью вынесли в коридор, где я и провел остаток ночи, к великому удовольствию товари­щей, весьма, однако, разочарованных тем, что они проспали эффектный момент моего пробуждения.

С Володей Брусничкиным поступили по-иному. Спал он настолько крепко, что во сне его можно было украсть, как овечку. При этом он страстно любил с го­ловой укутываться одеялом, что навело на мысль орга­низовать ему кошмарное пробуждение. Он был зашит в одеяло со всех сторон, а к длинным, заботливо выта­щенным Володиным волосам мы привязали две дюжи­ны ложек и вилок. Сейчас я бы дорого дал за то, чтобы вновь увидеть его лицо в тот момент, когда Володя, зве­ня металлом, вырвался из плена и ошарашенно смот­рел на нашу гогочущую компанию.

Труднее было с Леней Есаульным, вечно голодным длинным и нечесаным детиной, который презирал ци­вилизацию за то, что она выдумала баню и зубную щет­ку. Все наши нападки Леня парировал ссылками на жизнь эскимосов – единственных людей, достойных подражания. Мы так и не сумели загнать Леню в баню, и два года он тщательно соблюдал вывешенный нами «График банных дней Л. Есаульного: 31 декабря 1946 года, 31 декабря 1947 года…». Но с размаху бросаться в одежде на постель и раскачиваться на сетке Леню от­учили. Под кровать было стоймя поставлено полено, на которое Леня и спланировал всем своим пятипудовым телом.

Был наказан и Юлий Носевич. Его любимой про­делкой было дождаться, пока товарищ заварит и посладит себе чай, чтобы затем самому его выхлебать. Опе­рацию артистично провел Шелехов. Он долго колдовал над своим стаканом, доливая заварку и прибавляя саха­ру, потом доверчиво отошел за баранками, и Юля, с хи­хиканьем схватив чужой стакан, залпом выпил насто­янную на английской соли адскую смесь.

Маленький и шустрый Юра Тулупин по прозвищу Чиж тоже имел свою слабость: он терпеть не мог сти­рать носки. И постепенно под его кроватью образова­лась груда, при виде которой пришел бы в волнение видавший виды старьевщик. Из двух десятков носков и было выложено слово «Чиж», причем для этого испол­нители выбрали именно тот момент, когда к чрезвы­чайно щепетильному в вопросах отношения к женщи­не Юре пришла в гости особа, на визит которой он воз­лагал большие надежды. С того дня Чиж стирал свои носки с таким усердием, что мы доверяли ему и на­ши – разумеется, не ставя его об этом в известность до окончания операции.

Когда отменили продовольственные карточки, мы стали жить коммуной. Раз в неделю один из нас увили­вал от посещения лекций и оставался дежурной кухар­кой. Он рыскал по магазинам, закупал самое дешевое мясо, пшенку, гречку и варил гигантскую кастрюлю ку­леша, от которого, возможно, отказался бы принц Уэльский, но который мы съедали с такой основатель­ностью, что мытье кастрюли и тарелок становилось фикцией. Подгоревший, недоваренный, недосолен­ный, переперченный волшебный, изумительный ку­леш мы ели три раза в сутки и вскоре стали такими гладкими и отполированными, что от сытой жизни на­чали требовать от стряпух качества. Мы превратились в изобретательных поваров и научились, как французы, из ничего делать деликатесы. Я теперь часто вспоми­наю об этом, стоя в своей квартире у кухонной плиты, которую жена без ложных колебаний и сомнений дове­рила мне раз и навсегда.