Безымянная могила

Утром я молчала, и он молчал, и в глазах его я видела любовь и благодарность. И скоро пришел Иисус, которого я так долго ждала, по которому так тосковала. Меня терзало раскаяние; я склонилась к его ногам. Марфа готовила еду, Лазарь растроганно топтался поблизости. Иисус разговаривал со всеми, а я сидела у его ног, иногда опускала голову на колени ему, а он, словно это было в порядке вещей, гладил меня по голове. Какая ты красивая, Мария Магдалина, сказал он, когда мы остались одни, я так рад тебе. Почему я не могу быть твоей? - спросила я; и снова спросила, ударив себя в грудь кулаком: почему я не могу быть твоей? Он улыбался, лицо его было бледным, измученным. У тебя славный дом, сказал он, мне здесь хорошо, и я счастлив, что ты остаешься верной себе. Я не поняла, что он хочет этим сказать, но надеялась, что он останется и простит меня и мы наконец будем спать вместе, и у нас будут дети. Я люблю тебя, поэтому доставляю тебе боль, сказала я, прижимаясь к нему, и он обнял меня. Это была случайность, что я как раз оказался там и что ты обязана мне жизнью, сказал он, однако значение это имеет такое же, как любая случайность в жизни. Одна случайность переворачивает судьбу, другая проходит незамеченной. Он перебирал пальцами мои волосы. Не печалься из-за меня, сказал он. Теперь я совсем уже ничего не могла понять и срывающимся голосом воскликнула: скажи, ты меня любишь? Он поцеловал меня в лоб, в глаза; я сказал тебе, что покину тебя, и ты покинешь меня, и что я все же тебя не покину, и что ты останешься одна, говорил он.

Ты не ответил, посмотрела я в глаза ему, и тогда он сказал: точнее ответить не могу. Я смутилась, и постаралась угодить ему, и вымыла ему волосы, и смазала их, и, пока мыла, пела ему... Я еще спала, когда он ушел, остался только Иуда; я тут приберу немного, сказал Иуда, после всей этой суеты помочь в уборке - дело естественное; потом грустно добавил: слишком много масла ты потратила, для Иисуса это уже значения не имеет. Иисусу это было приятно, сказала я, и Иуда сказал: я тебя очень люблю. Я чувствовала себя ужасно, я знала, Иуда говорит правду, и уклончиво ответила: то, что я сделала, имело значение для меня, мне было важно умастить маслами ноги Иисуса и волосы его. Иуда занимался уборкой, не глядя на меня, а я стояла, не в силах вынести его молчания. Что ж, разве это вина моя, что я люблю Иисуса? - спросила я и увидела, что Иуда побледнел и дрожит; я чуть не сказала, мол, прости меня, тебя я тоже люблю, все, что было позавчера, было правдой; но не в силах я была это сказать, потому что видела его лицо. Из глаз у него вдруг хлынули слезы, потекли в бороду, он попятился к двери, сказал тихо: я тебя очень люблю, Мария Магдалина, и ушел.

В скором времени Лазарь, брат мой, заболел; лежал, метался в жару, бредил, терял сознание. Мы с Марфой целыми днями за ним ухаживали, укутывали его пылающее тело в мокрые простыни, молились, ждали, чтобы пришел Иисус - он-то наверняка поможет. Слышали мы, он недалеко, в какой-то деревне, учит людей праведной жизни. Один из соседей наших, услужливый человек, пошел туда, попросил его срочно прийти. Сознание к Лазарю не возвращалось, дышал он все тяжелее, даже и не дышал уже, а хрипел и лежал без движения, как покойник; мы уж только желали ему скорой смерти, чтобы не страдал он так. Дом был полон сочувствующих, люди и на улице стояли, добрые люди, которые любили его и теперь оплакивали. Тяжелое дыхание, хрип стали вдруг едва слышными, рот у Лазаря открылся, грудь лишь иногда еле заметно вздымалась. Мы сидели возле него, молились, Марфа плакала раскачиваясь. Иисус пришел утром; впервые я обратилась к нему с упреком, а он лишь улыбался загадочно, почти вызывающе, и я не знала, к чему относится эта улыбка: не к любви ли моей? Он сказал, чтобы я успокоилась, вошел в дом, сел рядом с Лазарем на край постели.