Беззаветность исканий

Не знаю, как горел бы жар

Моей привязанности кровной,

Когда бы я не подлежал,

Как все, отставке безусловной.

Тогда откуда бы взялась

В душе, вовек не омраченной,

Та жизни выстраданной сласть,

Та вера, воля, страсть и власть,

Что стоит мук и смерти черной. Александр Твардовский

1

В последние годы часто и справедливо сетуют на инфантильность наших старшеклассников, на их несколько замедленное гражданское созревание. Естественно, что дело здесь не только в школьном преподавании. Но не состоит ли одна из причин инфантилизма в том, что мы слишком мало говорим с детьми своими о вечно мучительных вопросах бытия?

Помните споры Онегина и Ленского?

Плоды наук, добро и зло,

И предрассудки вековые,

И гроба тайны роковые,

Судьба и жизнь в свою чреду,

Все подвергалось их суду.

Или размышления Пьера Безухова: «Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?»

Часто ли все это рождает споры, влечет к размышлению, подвергается суду нашему и наших детей на уроках или дома? Особенно — «гроба тайны роковые»? Не могу не согласиться с тем читателем «Комсомольской правды», который написал в редакцию: «Мы ханжески боимся говорить и даже думать о «страшной теме», т. е. о смерти».

А между тем именно в юности «тема смерти, которую ребенок успешно гонит от себя, теперь становится предметом серьезных размышлений»^[4]. Ограничусь лишь двумя высказываниями, взятыми мною из ученических сочинений, подтверждающими, что это действительно так.

«В какой-то момент жизни вопросы, что такое жизнь и смерть, как это люди говорят, что «человек умер», куда же делось его «я», его мысли, чувства, его душа — все эти вопросы встают с необыкновенной остротой».

«Больше всего я боюсь смерти случайной. Ведь столько останется несделанного, а как мои родные, а что будет на Земле дальше, без меня? Неужели все так же будут жить?»

И прав И. Кон, книгу которого я только что цитировал, когда пишет, что подобные размышления социально полезны: «Отказ от детской веры в личное бессмертие и принятие неизбежности смерти заставляет человека всерьез задуматься о смысле жизни, о том, как лучше прожить отпущенный ему ограниченный срок. Бессмертному некуда спешить, незачем думать о самореализации, бесконечная жизнь не имеет конкретной цены. Иное дело — человек, осознавший свою конечность»^[5]. Вне осознания единственности, неповторимости и конечности личного человеческого бытия, вне понятия смерти невозможно цельное и глубокое нравственное миросозерцание.

С точки зрения религиозной земная жизнь — это ступень к жизни вечной, это путь приготовления себя к жизни, не знающей конца. И главная цель нашей земной жизни — спасение бессмертной души. Представлению о жизни как о приготовлении к вечному блаженству мы противопоставляем наше понимание жизни — самоцельной и самоценной. Совершенно естественно при этом, что разное понимание жизни связано и с разным пониманием смерти.

И нельзя не говорить обо всем этом с детьми, подростками, юношеством тем более. Ибо «нельзя представить себе полноценное нравственное воспитание без того, чтобы у человека, познающего Человека, не было правильного отношения к смерти». В другом месте В. А. Сухомлинский, слова которого я только что привел, писал: «Матери и отцу, педагогу и писателю — всем, причастным к воспитанию, надо мудро вводить ребенка за руку в мир человеческий, не закрывая его глаза на радости и страдания. Осознание той истины, что мы приходим в мир и уходим из него, чтобы никогда больше в него не возвратиться, что в мире есть величайшая радость — рождение человека и величайшее горе — смерть, подлинное сознание этой истины делает человека мудрым мыслителем, формирует тонкую воспитанность интеллекта, души, сердца, воли».

Другой вопрос в том, что в рассуждениях об этой трагической теме необходимы мера и такт.

Я видел, как в Хатыни туристы спокойно позировали на фоне вечного огня, а потом на фоне дома Каминского — единственного из жителей Хатыни, оставшегося в живых.

В одной из школ экспозиция прекрасного музея боевой славы была развернута в школьных коридорах. Пришлось долго убеждать руководителей школы выделить для музея специальное помещение. Жизнь есть жизнь, естественно и нормально, что на переменах ученики бегают, смеются, грызут яблоки. Но неестественно и ненормально, когда они бегают, смеются, грызут яблоки рядом с фотографиями виселиц и концлагерей, рядом с витринами, где за стеклом — найденные в походах каски, пробитые пулями.

Есть вещи, которые кощунственно растворять в повседневности. Для них нужны особые часы, особая душевная сосредоточенность, особая нравственная приподнятость.

2