BIANCA

С того дня, как зародилась внутри Бьянки новая жизнь, она и сама, неожиданно и незнакомо для себя, начала меняться. Неведомые природные силы вдохнули в её кровь, мускулы что-то новое, неподвластное ей. Пугающий и сладкий яд проникал в каждую клеточку её организма, который затаённо расцветал ожиданием. Как и всякая мать, жила она теперь одним дыханием со своими нерождёнными пока детьми, прислушиваясь к каждому их движению и вздоху. Часами дремала в избе Ракитиных, лишь изредка выходила к магазину доброй девушки Любаши или в школу, где всё так же приветливо встречал её директор Лев Николаевич Толстой. К автобусной остановке, возле которой она всё прошлое лето и осень напрасно ждала доктора Форстера, Бьянка теперь и не совалась. Не приедет её друг, поняла она, разве что весной, когда вновь наступит охотничья пора.

Верные друзья – корова Маркиза, да пожилая полёвка, да утка Дуся, да кролики пугливые – живо интересовались здоровьем ожидающей деток товарки. Что она ела, как спала, какие видела сны? Опытные, не единожды рожавшие матери, они знали, как влияют сны на будущее потомство. Однако Бьянке ничего особенного не снилось. Только снег. Медленный и густой. Насчёт снов про снег ни корова, ни мышь ничего не знали. И потому только сочувственно вздыхали.

Старая собака Ракитиных Дамка уже не огрызалась на молодую лайку, не злила её, старалась обходить стороной, зная по себе, насколько обострены все чувства матери в таком положении. Но и уживаться с соперницей не собиралась. Ждала, что её время ещё придёт, что непременно докажет хозяевам свою преданность и незаменимость. Вернёт себе право оставаться первой собакой в доме. А пока в избу не шла, как ни заманивала её Ольга. Опускала понуро морду и шла прочь, всем своим видом выказывая пренебрежение к молодой суке и даже к месту, где её временно приютили.

… Дядя Николай заявился домой уже по сумеркам. Оставил «козла» возле сараюшки, в которой хранились у него автомобильные и тракторные запчасти да иной, в хозяйстве необходимый скарб: резиновые шланги, бочка с солидолом, лопаты, кувалда к стальному лому приваренная, старая сенокосилка и подобранный когда-то двухметровый фрагмент ракетоносителя «Протон», чьё назначение в хозяйстве дяди Николая даже для него самого оставалось загадкой. В эту сараюшку перетащил он теперь с десяток двадцатилитровых канистр с соляркой, чтобы завтра, посветлу, перелить её в стальную бочку, его «энзе» на случай повышения цен, войны или государственного переворота. В том, что это произойдёт в самое ближайшее время, дядя Николай даже не сомневался.

От избы пахло свежей соломой, пахло хлевом, куриным помётом, жирной едой, которую варила хозяйка, пахло полыхающим берёзовым поленом от вытянувшегося струёй печного дыма, что уходил в серое небо, заодно с сотнями и тысячами дымных струй, поднимавшихся из таких же домиков и домишек по великой этой северной земле.

Ольга уже собрала на стол под образами на божнице и не позабыла две рюмочки-мензурки, из которых они сообща «дегустировали» домашний самогон в ежедневном режиме. Настоянный на зверобое, липовом цвете, дубовой коре и кедровых орешках, был он цвета тёмного, словно взвар, хранился в большой бутыли и лишь по праздникам разливался в хрустальный графин. Покуда дядя Николай рассупонивался да валенки в галошах, покряхтывая, скидывал, на столе, выстланном клеёнкой с видами города Парижа, появилась мисочка солёных волнух, приправленных подсолнуховым маслом и крошевом ароматного репчатого лучка. Появилась литровая банка мочёной брусники. На фарфоровой селёдочнице – пяток лоснящихся серебряной шкуркой малосольных хайрюзов. Источающая тёплый пар горка варёных картох, присыпанных сухим душистым укропом. Только что из печи алюминиевая кастрюлька наваристых щей из квашеной капусты, утиных шеек и гузок. Да ещё из глиняной гусятницы сочился сладкий дух томлёной крольчатины. И, наконец, непременный каравай хлеба – домашнего, не сельповского, на наживе сотворённого, – с пригорелой корочкой, в которой запеклись и зола, и мелкие угольки. Ломти от такого хлеба дядя Николай отрезал отточенным до бритвенного звона ножом. Пластал широко, прижав каравай к груди. Любил ломти толстые, одноручные. Крупной солью сдабривал да ещё чесночищем тёр. Грешным делом, любили они сладко поесть.

Дух сытного, жирного обеда густо растекался по избе.

После первой, обжигающей нутро рюмки, морщась и прижимая к носу хлебную корку, Ольга подорвалась из-за стола, метнулась до столика, где давеча оставила бандероль. И отдала её в руки хозяину:

– Вот, сёдни те пришло. Дак, я сразу-то сказать забыла.