BIANCA

– Уезжаю я от вас, дорогие мои односельчане. Уезжаю в дальние страны, которых отсель не только что не видать, но и не слыхать о них даже. Уезжаю в сомнении, ибо не ведаю, чего там меня ждёт и с чем ворочусь. Меня тут спрашивают робята: куда ты нахрен, Колька, собрался? В какую, мать твою, заграницу? Рехнулся, что ль, за ветхостью лет? Нет, не рехнулся. Хочу вот поглядеть, как люди живут. Какие у них там законы да порядки существуют? Есть ли в них вера, любовь? Вот узнаю и вам расскажу. Оно, конешно, можно вот так всю жизнь пнём и в нашем болоте мыкаться. Я бы и сам так куковал туточа до могилы. Тока Господь, видать, на меня иные планы имеет… Вот. Жёнку мою, Ольгу, оставляю заместо себя на хозяйстве. И, коли что вдруг случится в моё отсутствие, Христа ради прошу, не оставьте её без вашей помощи, поскольку надеяться ей будет не на кого. Ну, а коли не вернусь, коли отдам Богу душу, не поминайте лихом. Помогай вам Господь! – В глазах его на мгновение сверкнула слеза, но тут же обсохла, а лицо озарила широкая парняшная улыбка. – За ваше здоровье, мой несчастный русский народ!

Поднял гранёный стакан «Николая» и махом выплеснул в раскрытую глотку. Как жара в каменку поддал.

Бьянка наблюдала за происходящим из приоткрытых в сени дверей. Она не знала, что видит хозяина в последний раз, что жизнь её скоро изменится, равно как и жизнь иных из веселящихся в доме людей. С каждой следующей рюмкой гости становились красней, громогласней, покуда, наконец, не превратились в единое, слитно гудящее хмельное скопище. А время подошло, дружно понурили головы, загрустили о своей тяжкой доле, роняя слёзы в стаканы с самогоном. Тогда только слаженным хором, с высокими женскими подголосками, запели протяжные, от стариков ещё памятные, песни, ну и народные, конечно, особенно дорогие северному сердцу – пугачёвские «Миллион алых роз» да некрасовские «Похороны».

И пришлось нам нежданно-негаданно,  —

завывали с надрывом мужики, -

Хоронить молодого стрелка,

Без церковного пенья, без ладана,

Без всего, чем могила крепка…

Бабы вторили им, перетягивая друг на друга, фальшиво да от водки как-то даже глумливо:

Без попов!.. Только солнышко знойное,

Вместо ярого воску свечи,

На лицо непробудно-спокойное

Не скупясь, наводило лучи;

Да высокая рожь колыхалася,

Да пестрели в долине цветы;

Птичка божья на гроб опускалася

И, чирикнув, летела в кусты.

Поэтическая песня эта, долгая, душу саднящая и жилы из человека тянущая, усугублённая щедрыми самогонными возлияниями, превратилась в исполнении местного населения в гимн безысходности, неприкаянного сердца да вселенского траура. Таких «стрелков», о которых скорбел в этой балладе Николай Алексеевич, в Астахино, в соседних поселениях было немало. Каждый год, да не по одному разу кто-то кого-то убивал или же сам убивался. И могил этих, без церковного пения, без ладана, на местных погостах было не счесть. Так что, исполняя популярный шлягер, каждый в отдельности и все вместе вспоминали они хорошо известных им людей, а иные так и собственную родню. И проливали над ними искренние, пьяные слёзы.

Бьянка пьяных не любила. Не любила исходящего от них запаха перегорелого самогона вперемешку с луковым духом и селёдкой. Не любила человечьих глаз, в которых не видно улыбки, или радости, или даже пугающей её злости, а только тяжёлый, мёртвый туман. Не любила бессмысленных, тем и опасных движений и звуков – их издавал пьяный, приближаясь не только к животине, но и к такому же, как он, человеку. Получить от пьяного кованым сапогом в бок или оглоблей по хребтине – обычное дело. А потому только лишь наполнилась рябининская изба скандальным, пьяным гулом, Бьянка поднялась со старой телогрейки в сенях и вышла во двор. Следом Костя Космонавт.

В пыли возле штакетника, увитого девичьим виноградом, – благодатная тень, в которой нежилась беззаботная юная сучонка Булка. Мать опустилась рядом с нею, в ту же тёплую пыль, лизнула белую мордочку горячим языком и положила голову на вытянутые лапы, позволяя своему ребёнку дурачиться, даже прикусывать её остренькими молочными зубками. Костя Космонавт примостился рядом, на старинной, лет сто назад вырубленной, дубовой скамье, порезанной именами родни и знакомых, за долгий век меченной разрушительной работой древоточцев, снегопадов, жары обжигающей. Посох свой Костя примостил к штакетнику, отвязал чайник и наполнил из него колодезной водицей жестянку с выцветшей нашлёпкой «Сайра». Поставил рядом с собакой. Бьянке пить не хотелось, она двинула банку ближе к дочери. Та набросилась на влагу с жадностью. Костя меж тем с пронзительной грустью взирал на собак, качал седой головой. И вдруг заговорил:

– Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего её, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего.