BIANCA

Чудились ей изумрудные горы с сахарными шапками снежных вершин, над которыми медленно кружили величественные кондоры. С изумрудных гор пенными водопадами стекали слёзы реликтовых ледников, появившихся тут даже не тысячи – миллионы лет назад. И полнили собой бездонные лазоревые фьорды. А в них – жирный лосось, ртутные стайки мелкой сельди, тучная треска, плоские туши палтуса. Лоси медленно шествовали по краю долины в поисках кристаллов каменной соли. Благородный марал с ветвистыми раскидистыми рогами вдыхал поднятым вверх влажным носом тишину утра. И вздрагивал всей кожей.

В этой солнечной благодати нашлось место даже тяжёлому шмелю, даже хрупкой подёнке с прозрачными крылышками. Не было тут только человека. Словно бы ушёл он, покинул благодатные эти края. И жизнь без человека стала ещё лучше. Чище, счастливее.

Заметила вдруг Бьянка, что подёнки с прозрачными крыльями вырастают в размерах, золотистые их головки обретают человеческие черты, а раздвоенный хвостик обернулся ногами. Призрачные мотыльки-однодневки метались в лучах заходящего солнца то вниз, то вверх. Один из них приблизился, и Бьянка узнала в нем улыбающегося Ивана Сергеевича Форстера – первого своего хозяина. Иван Сергеевич трепетал прозрачными крылышками, поднимался то выше, то ниже и тихим, тонким голосом пел «Херувимскую». Окончив, подлетел к Бьянке вплотную, протянул водянистую лапку, коснулся ею собачьего носа. «Ты нездорова, любовь моя?» – спросил Форстер. «Как тебе сказать? – ответила Бьянка. – Осталась без задних ног, была изнасилована деревенскими кобелями, потеряла щенка. А так всё отлично. Зачем ты бросил меня?» – спросила с упреком. «Я не бросал тебя, – сказал Иван Сергеевич, – я просто умер». «Вот как? – удивилась собака. – Я не знала об этом. Прости». «Это ты прости меня, голубушка», – горько заплакал Форстер. На слёзы его слетелись другие люди-подёнки, с незнакомыми лицами. И принялись жадно пить его слёзы. «Как же тебя понять? – снова спросила Бьянка. – Ты говоришь, что умер, но я разговариваю с тобой». «Во-первых, ты сейчас спишь, – ответил ей Форстер, – а во-вторых, разве не догадалась ещё, что мы в раю?»

Никогда ещё не видела Бьянка рая. Прежде откуда-то знала, что рай предназначен только для человека, и всяким кроликам, бурёнкам, собакам вход туда заказан. Считается, что у собак нет души. Тогда почему видят её глаза эти красоты, разговаривает она не хуже Форстера на его языке, отчего, наконец, ноет и радуется её сердце? Прозрачный Иван Сергеевич объяснил: «Ты сама творец своих радостей и причина своих бедствий. Ад и рай – они в твоей собственной душе». И это разочаровывало: ей, со всеми её страданиями и потерями, надлежало быть в другом месте.

Прозрачный Форстер показал своей любимице райские уголки: там во влажных гротах жили огромные, размером с собаку, китайские жабы с монетками во рту, на илистых болотах цвели розовые лотосы, дикая тундра сменялась барханами пустынь, а непролазные джунгли – арктическими торосами. Здесь не было иных времён года, кроме вечной весны. Не было даже времени. Только чистая, как родник, любовь. Она была разлита повсюду, роздана каждому, даже крошечному цветку, каждой твари, каждой живой душе. То была любовь самой высшей пробы. Любовь того, кто создал этот мир, и этот рай, и эту собаку.

Но волшебные кущи вдруг померкли, осыпались скучным дождём, а прозрачный Форстер, улыбнувшись печально, умчался вслед за такими же ангелами. Лайка опять видела стену сарая цвета окислившегося свинца, старую ветлу с обрубками ветвей, лицо Ольги, склонившейся над нею. И боль, снова вернулась боль. Бьянка слабо, еле слышно заскулила. «Ожила? – спросила Ольга. – Ну и слава Богу. А то уж я решила, что ты околела». Все ещё наполненная той райской любовью, Бьянка лизнула Ольгу в глаза. И в нос, и в щёки с сеточкой капилляров. «Эта любовь тебе – оттуда», – хотела бы сказать ей Бьянка. Но её никто бы не понял.

18

Пока культи не заросли, не покрылись крепкими, похожими на коросту мозолями, лайка передвигалась по двору по-пластунски: выбрасывала передние лапы, и, садня рёбра о мелкие камешки, подтягивала обрубки задних. Постепенно освоилась и вскоре проделывала необходимые движения на удивление ловко. А уж когда смогла опираться на перемотанные тряпками культи, могла бы сойти и за здоровую собаку. Увечную, но вполне себе жизнерадостную. Только в лес далеко не убежишь и писать непривычно. Будь она кобельком, задрала бы культю да прыснула на штакетник. Ну, а ей-то как? Приходится враскоряку.

Булка шебутная, похоже, и не заметила, что мать обезножила. Прихватывала за уши маленькими, но востренькими зубками, вылизывала морду, носилась по двору, приглашая мать включаться в детские её игры. Белая сука взирала на неё строго, порою даже огрызалась, щерясь брылями. Однако напускная эта строгость тут же сменялась негой, светом материнства, которые испытывала Бьянка к дочери в пору своей, пусть и омрачённой инвалидностью, зрелости.