Билет на бумажный кораблик

– Дальше сама справишься.

Я справилась. Вскоре дела Фатимы пошли на поправку: постепенно сошел на нет глухой, затяжной кашель по ночам, ее перестали мучить внезапные приступы удушья и последующей слабости, резкие боли в груди, обмороки. В декабре Фатима сдала анализы в больнице, и, показывая дома серые бланки с результатами, дед посмотрел на меня с большим уважением. Шкипер тут же предложил Фатиме переехать к нему, но она молча и очень решительно покачала головой и что-то чуть слышно произнесла.

– Никуда не поедет, – злорадно перевел присутствовавший при этом Ибрагим. – Хочет тут оставаться, а если нельзя – пойдет на вокзал.

– Вижу без тебя, – огрызнулся Шкипер. – Ладно… Пусть пока.

Фатима осталась у нас.

Первое время я внимательно наблюдала за ней: было непонятно, чем этот ребенок смог привлечь Шкипера. Мне казалось, что я знаю Пашкины вкусы, потому что своих дам он периодически приводил к нам в «Золотое колесо». Я хорошо помнила изящную, высокую Таньку с ее надменным лицом и пластикой дикой кошки; большеротую Нору с ошеломляющим бюстом и вечной готовностью хохотать; других – высоких, с отличными фигурами, ярких, почти вульгарных, всегда красивых… С тем большим изумлением я смотрела на Фатиму.

Это было очень странное существо. По-настоящему красивыми у нее можно было назвать только глаза – продолговатые, темные, болезненно блестящие, с длинными, изогнутыми ресницами. Нравились мне также ее волосы, не обезображенные никакими парикмахерскими изысками, не очень густые, но длинные, ниже талии, с синеватым шелковистым блеском, прямые и мягкие. Да, пожалуй, еще тонкие, изящной формы руки. В первые же дни Шкипер принес ей два кольца: одно с большим квадратным рубином и другое – с тремя изумрудами в форме веточки. Камни были огромными и казались ненастоящими, но я точно знала, что бижутерию Шкипер дарить не будет. Фатима безмолвно приняла подарок, и ее кисти от этого только выиграли. Но в остальном Фатима была самой обыкновенной. Фигуры у нее, то ли по молодости лет, то ли от природы, не было вовсе, вместо груди имелись два крошечных пупырышка, торчали ключицы, ребра и позвоночник, и до любимого шкиперовского размера ее было откармливать да откармливать. Лицо Фатимы было худым и бледным, с нездоровым зеленоватым отливом; сильно портили ее, на мой взгляд, резко обозначенные, почти мужские скулы, тонкие губы и всегда безразличное выражение глаз. Дни напролет она молчала, немного оживляясь лишь тогда, когда появлялся Ибрагим. Но вместе с Ибрагимом всегда приходил Шкипер, справедливо полагающий, что оставлять этих двоих наедине не в его интересах. Видимо, они действительно искали брата Фатимы, но пока поиски ни к чему не приводили.

Ибрагим упорно продолжал настаивать на том, чтобы сдать Фатиму в Комитет по делам национальностей или хотя бы отвести в офис таджикской диаспоры в Москве. Шкипер на все эти предложения отвечал исключительно нецензурным текстом, не стесняясь ни меня, ни Фатимы (та, впрочем, не понимала). Он наверняка был бы счастлив избавиться от Ибрагима как от явного конкурента, но при этом пропала бы последняя возможность объясниться с Фатимой. Та же упорно не желала осваивать русский и за два месяца, которые она прожила у нас, не выучила и трех слов. Я подозревала, что Фатима притворяется: очевидно, ей хотелось чаще видеть Ибрагима. По крайней мере, всякий раз, когда в квартире звонил телефон и я снимала трубку, Фатима выходила в коридор и, слабо улыбаясь, спрашивала: «Ибрагим?..» Он действительно звонил ей иногда, и Шкипер об этом, кажется, не знал. Я ему не рассказывала: зачем?..

Иногда по утрам Фатима одевалась и уходила из дома – это означало, что она едет на вок-зал. Она продолжала искать брата сама, хотя и Шкипер, и Ибрагим резко возражали против этого, уверяя, что ее могут там обидеть, изнасиловать, забрать в милицию, в подпольный публичный дом, депортировать на родину и прочее, и прочее. Фатима вежливо выслушивала их страшилки – и наутро вновь преспокойно ехала на Комсомольскую площадь. В конце концов мужики махнули на нее рукой.

Часто она помогала мне готовить или убирать – если я могла жестами объяснить, что требуется сделать, – и очень ловко мыла полы, стирала, терла посуду, строгала овощи, видно было, что в хозяйственном деле у Фатимы большая сноровка. Если же работы не было, она могла часами неподвижно сидеть в большом дедовом кресле, поджав под себя ноги и глядя в стену. Я не могла даже поговорить с ней, но Фатима, похоже, и не нуждалась в разговорах. В глубине души я боялась, что в один из дней она просто не вернется с вокзала. Но она всегда возвращалась – видимо, в самом деле надеялась на то, что ребята найдут Ахмеда.