Биография любви. Леонид Филатов

В одной из поездок, — и опять — где это было? В Югославии? В Венгрии? — не вспомнить, произошла встреча, осевшая в памяти неприятным осадком. Были случаи, когда нас так страшно тянуло друг к другу, что, казалось, мы могли броситься навстречу друг к другу, невзирая на окружающих нас коллег. Это был как раз тот случай. Мы встретились с Лёней в его гостиничном номере, когда почти весь коллектив театра уехал на какую-то запланированную экскурсию. Как нам удалось от нее отвертеться и остаться в гостинице — не знаю, но мы остались, и у нас было какое-то время для нервного, по понятным причинам, свидания.

Надо сказать, перед этим мы очень долго не виделись, и при встрече были даже слезы у обоих. Время пролетело быстро и незаметно. Мы стояли обнявшись, говоря друг другу тысячи нежнейших слов, как в последний раз, будто нас разлучали на всю жизнь. Надо было прощаться, и мы прощались. Замерли, когда вдруг кто-то стал пытаться открыть запертую дверь, и, до ужаса знакомый женский голос, отчего застыла кровь в жилах, позвал сначала негромко, потом громче: «Лёня!» Я пришла почти в обморочное состояние. Еле дыша, мы ждали. За дверью ждали тоже, — не уходили. Выпрыгнуть бы из окна, но — высоко, да и парашюта нет. Еще раз дернулась дверь, и через минуту, которая показалась нам вечностью, шаги наконец-то стали удаляться. Уже не слышу — «до завтра, родненькая, думай обо мне, помни, я люблю тебя», быстрым шагом иду к лифту, вся из себя деловая и строгая, ну точно партработник тех лет. В лифте со мной иностранец. Глядит на меня.

Я опускаю глаза и вижу: одна за другой на кофточку падают капли с лица. Долго еще меня мучили фантазии на тему: что было бы, если бы…

Глава 3 Наш почтальон Маша

Написав мне в театре какую-нибудь записку и не зная, как мне ее передать, Лёня всегда обращался к Марье,[58] нашей общей подруге, которая была у нас как бы почтальоном… И она была единственной, которая знала о нашем романе почти с самого начала. Взяв у Лёни записку и оставив его в нервном ожидании, она, не умея на лице скрыть чужую тайну, заговорщически блестя глазами, прочесывала в перерыве между репетициями весь театр и где-нибудь меня находила. До сих пор вижу перед собой эту смешную картину. Подойдя вплотную, поднося свое лицо слишком близко к моему — Марья сильно близорука — и заглядывая мне в глаза, отчего ее глаза начинали у меня двоиться, она, не отводя их, с возбужденным придыханием, молча вталкивала мне в руку Лёнино послание. Читаю:

«Милый!

Прости за вчерашний разговор. Целую все пальчики твоих ног. Люби меня. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста».

Или:

«Любимый! Ненаглядный! Чудо мое!

Думай обо мне хоть в сотую часть того, как я думаю о тебе. Люби меня, милый. Я с тобой».

Получив устный или письменный ответ, толкая бедром меня в бок, как бы говоря: «Ну вы, ребята, даете!», она, хрюкнув напоследок, с теми же эмоциями повторяла свой маршрут, только в обратном направлении. Лёня ее ждал, выкурив за это время, наверное, не одну пачку сигарет, хватал послание, и настроение его менялось в зависимости от его содержания.

Глава 4 Я убегаю из дома

Мне плохо, Таня, мне очень плохо!!!

Случись эта история на несколько лет раньше, я была бы вожделенным объектом для серийного убийцы, прозванного «Мосгазом», который долгое время терроризировал москвичей, убивая молодых тридцатилетних женщин — блондинок, одетых в красное. Это был мой портрет. Мне 30, я блондинка, и на мне красивое итальянское пальто алого цвета. Оно мне очень шло. Такое же пальто только цвета синего было у Тани Жуковой, актрисы нашего театра, и оно ей тоже шло очень.

Мы, артисты, отмечали юбилей (не помню какого спектакля) в квартире Людмилы Цели-

ковской. Пока артисты распивали спиртные напитки, Людмила Васильевна рассказывала мне, как в свое время она бросила все: и театр, и кино ради своего больного сына, уговаривая и меня поступить таким же образом ради моего маленького сына Денечки. Я почти не пила в этот вечер: ситуация к этому не очень располагала.