Биография любви. Леонид Филатов

Мы отбились от прежнего стада, а стадо и радо, —Устремились вперед, никого из отставших не ждя,Сохрани их Господь от возможного мора и глада,Сохрани их Господь от охотника и от дождя.Спотыкаясь в тумане, бредем мы по тропам оленьим,

За душой — ни корысти, ни денег, ни зла, ни обид.Мы богаты теперь только памятью и сожаленьем,Остальное зависит от наших рогов и копыт.Мы остались втроем. На распутье стоим оробело.Но и тут никому не позволим себя утешать.Тем же воздухом дышит сегодня небесная Белла,

Коли дышит она — нам тем более можно дышать!Наши дети мудры — их нельзя удержать от вопроса:Почему все случилось не эдак, а именно так?Почему возле имени, скажем, того же ЭфросаБудет вечно гореть вот такой вопросительный знак?

Что ответим мы нашим суровым и искренним детям?Мол, что было, то было! Такой, мол, случился курьез!..— «Мы старались не быть подлецами, — мы детям ответим, —И Эфрос в нашей жизни, по счастью, не главный вопрос!»Пусть нам дети простят, по возможности, наши промашки,Не скажу — за талант, но — за помыслы, но — за труды.

А порукой тому, что мы жили не как замарашки —Эти, может быть, самые чистые в мире пруды…

13 апреля 1986 года

Театр на Таганке гудит, возмущается, клокочет. Вся эта ситуация не могла не отразиться на Лёнином здоровье. Почти каждый день — сердечные боли! Он не понимал, как это возможно, чтобы Театр на Таганке возглавил кто-то другой, пусть даже гениальный режиссер. Театр создал Ю. Любимов, и только он должен быть во главе театра. Он считал приход А. В. в наш театр предательством по отношению к Ю. П. И каждый день он мучил себя переживаниями по поводу театра, который он оставил, зная, что на время, потому что верил, что Любимов вернется, и все мы, артисты, вновь соберемся вместе в родном доме.

Золотухин сочиняет воззвание, в котором клеймит позором «отбившихся». И Лёня отвечает ему.

«Минуло всего несколько дней, — и вдруг выяснилось, что ты подписал очередное воззвание, даже не выяснив предмета скандала. Разве вся долгая история наших взаимоотношений (пусть весьма осторожных и не всегда откровенных) не убедила тебя в том, что я — человек открытый? Неужели ты так вот сразу мог поверить, что я посмею бросить камень в дом, где я проработал почти шестнадцать лет? Неужели ты, так много и осмысленно занимающийся литературой, а стало быть, и философией, а стало быть, и вопросами нравственности, мог так легко поверить летучей сплетне о злонамеренности моего выступления в адрес театра?