Битва у Варяжских столпов

Тем не менее, несмотря на наличие отдельных скандинавских вещей в отдельных захоронениях, любому непредвзятому специалисту было ясно, что мужские погребения в Гнездове без явных натяжек идентифицировать как скандинавские нельзя. Только в 1990 г. современный археолог И.В. Дубов, также участник клейновского семинара, на радостях от открытия констатировал: «Вскрыт единственный на Руси “чисто” скандинавский могильник в урочище Плакун…»^{196} Таким образом, по признанию самих норманистов, на Руси мы имеем только

один-единственный могильник, находящий свое точное соответствие в Скандинавии. Скандинавская же принадлежность остальных с большей или меньшей вероятностью лишь предполагается туземными норманистами, которые к тому же сами путаются в своих предположениях и взаимно противоречат друг другу. Так, количество «идентифицированных» в качестве скандинавских погребений у того же Д.А. Авдусина колебалось от «более ста» в 1991 г. до «нескольких десятков» в 1993 г., что все равно было крайне мало на фоне раскопанной тысячи курганов. В других работах фигурировали иные цифры. Так, например, В.П. Шушарин из 700 раскопанных на тот момент курганов к захоронению скандинавов относил только два^{197}

. Ситуацию решил исправить в 1991 г. Ю.Э. Жарнов. Отметив в Гнездове «фактически полное отсутствие критериев для вычленения погребений скандинавов-мужчин», он предложил считать количество «норманских» погребений на основе находок в женских захоронениях скандинавских фибул. В результате подобного допущения скандинавскими могилами волшебным образом оказались уже не менее четверти раскопанных гнездовских погребений, причем для периода конца IX — первой половины X в. они составили целую половину^{198}. Однако специалисты быстро указали ему, что эти скандинавские фибулы многократно находили в составе типично славянских или финских женских украшений от Прибалтики до Поволжья. Эти фибулы входили в состав костюма как ливских, так и, по всей видимости, весских женщин. В.В. Седов отмечал, что находки вещей скандинавского происхождения, к числу которых и относятся эти фибулы, не являются этноопределяющими, а показывают лишь, что среди той или иной части населения Восточной Европы эти скандинавские украшения были в моде. Более того, в скандинавском костюме обязательны две фибулы, однако среди более двух десятков погребений в Гнездове, где были найдены скорлупообразные фибулы, в шестнадцати курганах было найдено по одной фибуле, в одном случае — четыре и лишь в оставшихся по две фибулы

^{199}. Последователи Л.С. Клейна в своем раже забывают сделанную им в свое время оговорку, что «лишь знатнейшие варяги — дружинники стали действительно большими господами на Руси, вроде Свенельда в Киеве. Рядовые же воины промышляли некоторое время мелкой торговлей заморскими женскими украшениями. Недаром большинство скандинавских вещей в Гнездовских курганах — это именно женские украшения, а не оружие»^{200}

. Наконец, совершенно упускается из виду, что женщины, вместе со всеми своими скандинавскими фибулами, вполне могли быть рабынями, захороненными вместе со своим господином (подобный случай описан у Ибн-Фадлана), и их происхождение совершенно ничего не говорит о племенной принадлежности их хозяина. Как видим, и это «доказательство» скандинавской принадлежности варягов оказалось на деле шитым белыми нитками. Что касается описания похорон руса у Ибн-Фадлана, которое норманисты упорно трактуют как свидетельство скандинавского происхождения русов, равно как и археологически зафиксированных ему параллелей, то даже зарубежные археологи признают, что «в Скандинавии не было обычая умерщвлять женщину при погребении вождя — как описано у Ибн-Фадлана»^{201}. С другой стороны, данный ритуал фиксируется у славян еще с VI в. Маврикием Стратегом: «Жены их целомудренны сверх всякой человеческой природы, так что многие из них кончину своих мужей почитают собственной смертью и добровольно удушают себя, не считая жизнью существование во вдовстве»^{202}. Аналогичный ритуал отмечается для живших на территории Германии славян Бонифацием в VIII в.: «Винеды, народ мерзейший и самый дурной, хранят однако же с такою верностию в супружеском союзе любовь, что жена, по смерти мужа, сама отрекается от жизни, и та между ними считается славною, которая своей рукою убьет себя, чтобы сгореть с мужем на одном костре»^{203}.