Битва в пути

— Тут не только такелажником, тут… — Петрушечкин не договорил, выпрямился, схватился за шапку, словно хотел бросить об землю, но не бросил, а только с силой нахлобучил глубже на голову. — Тут черт знает чем сделаешься…

Его сухое, тонкое, молодое лицо было одновременно и возбужденным и беспокойно-растерянным. Светло-голубые глаза не имели того пытливо-доверчивого выражения, которое было знакомо и приятно Курганову. Они щурились, прятались за покрасневшими веками.

Вздыхая и широко ставя негнущиеся ноги в высоких валенках, он пошел с Кургановым в контору.

— Что такое? — спросил Курганов, когда они уселись в кабинете. — Назначено партийное собрание… Я приезжаю… Ни души!

— Сперва в городе застряли, потом в дороге. Сперва достать ничего не могли, — возбужденно и отрывисто заговорил Петрушечкин. — Туда-сюда— нигде ничего! Думаю, плюнуть, уехать! Да ведь как уедешь? Вот людей собираем. Разговор один — выполнять план ремонта. А чем? Как с пустыми руками возвращаться? Ну, пошел снова! Говорю: «Ты коммунист, я коммунист…» Добился кое-чего… с грехом пополам. У Ельникова дорогу замело. Заносы! Пятнадцать километров шли пешком. Трактор вызывали машину выволакивать. Тракторы стреляют!

— То есть как стреляют?

— А черт знает, как он стреляет. Бомбит противовесами! Блок, трубки, капот — все пробило! — В тихой комнате Петрушечкин опомнился и стал извиняться: — Вы уж извините, что так получилось, Илья Ильич задержался в городе, а я сейчас с вами.

— Это все понятно. Но срывать партийное собрание недопустимо.

— Это конечно, — вздохнул Петрушечкин и в оправдание похвастался успехами: — Баббит вот привез. Кислород, баббит, трубки питательные, будь они неладны, привез! — Он все еще говорил с лихорадочной быстротой человека, захмелевшего от усталости, мороза, бессонницы.

— Говорил я, что неплохо бы тебе самому съездить на завод, к рабочим.

— Да… Вот я и съездил… — с непонятным Курганову оттенком раскаяния, иронии над собой, озабоченности сказал Петрушечкин и вдруг задумался.

— Я пришел — пять часов, механизаторов нет, — сказал Курганов. — Детали валяются по всей мастерской.

— Знаю. Вторая бригада саботирует ремонт. Этого Медведева придется гнать из МТС. Вредный тракторист! И ведь что обидно: и сев и уборку шел одним из первых! А потом привел тракторы в МТС. «Мы, говорит, вам пахали и сеяли, а теперь вы нам тракторы ремонтируйте!» Один такой герой заведется — весь коллектив демора… — он запнулся, одеревенелый язык с трудом вымолвил: — деморализует.

— Есть в бригаде коммунисты?

— Один. Второй месяц, простуженный, лежит в больнице. Холодище в мастерских. Распределяли мы бригады. Никто не идет на залежные земли. «Нету, говорят, выгоды».

Поговорив с Петрушечкиным, Курганов хотел вместе с ним пройти на стройку, но взглянул в измученное лицо Петрушечкина и закончил:

— Ладно, я приеду завтра. Договоримся о партийном собрании. А вы идите-ка сейчас погрейтесь… в бане, что ли.

Он один прошел на стройку новых мастерских и, несколько утешенный кирпичными стенами, средь которых кружился снег, поехал дальше.

— Заедем по пути в «Крепость»? — спросил шофер.

— Да.

Курганов хотел на фермы колхоза «Крепость социализма» посылать для обучения доярок из других колхозов. Надо было договориться об этом с председателем и заодно взглянуть на новый доильный агрегат.

— Вот это мастерские! — сказал он, когда показались каменные высокие колхозные мастерские.

— Уж Иван Терентьевич воздвигнет! Один этот колхоз всей той МТС стоит, — отозвался шофер.

Прямая, широкая улица, крепкие, ладные дома с резными наличниками, цепи уличных фонарей, каменный клуб с колоннами, стадион и каток на маленьком озерке за клубом — все здесь было давно знакомо Курганову, но не переставало радовать.

«И увалы не увалы, и ельник не тот! — весело думал он. — Вот место для жизни человеческой на земле! Идеальное сочетание природы и культуры, коллективного и собственного, физического труда и умственного! Крепость, действительно, крепость социализма!»

— Где Иван Терентьевич? — спросил он мальчуганов, побежавших за машиной.

— Семиклассниц сманивает доильным агрегатом!

На фермах, таких же добротных, как все в этом колхозе, царила та важная и блаженная тишина, которая наступает после дойки. Белые и массивные, словно печи, коровы лениво жевали. В приемочной доярки в белых халатах негромко переговаривались и звенели подойниками. Шумел сепаратор. Все это радовало самые глубины сердца, почему-то веяло собственным теплым детством, но очищенным, измененным, поднятым.

В пристройке, соединенной с фермой коридором, Курганов увидел председателя и гурьбу девчат в пуховых, вязанных по здешней моде шапочках. Председатель Самосуд, маленький, молодцеватый, с отечным лицом и выпуклыми серыми глазами, размахивал металлическим шлангом доильного аппарата и говорил: