Битва за Иерусалим

Послышалось перешептывание: «Катан ранен, Катан ранен». Катан обиделся: будут по нему тут расхаживать, прежде чем он успел опорожнить хотя бы один магазин? Не выйдет! Он поднимется и будет продолжать драться. Пока он пытался встать на ноги, позади него появился новый взвод — на сей раз Иоава Цри Передние тоже приняли Катана за легионера и вскинули автоматы. Палец Иоава уже лежал на гашетке, когда Катан сообразил, что его опять по ошибке собираются расстрелять. Он снова прилип к стене траншеи и завопил: «Не стреляйте. Это Катан, я Катан, не стреляйте». На счастье Катана, несколько месяцев тому назад Цри спас его от гнева командира, и по такому случаю они свели знакомство: теперь Иоав узнал Катана по голосу и в момент, когда палец нажал на гашетку, успел мотнуть стволом, так что очередь ушла в сторону. В последнюю секунду он спас Катану жизнь.

Увы, после боя они не смогли поделиться пережитым в те мгновения. Иоаву суждено было погибнуть в считанных метрах от того места, где спасся Катан.

Взвод Иоава устремился вперед, шагая по Катану. «В чем дело? Почему я валяюсь здесь, как кретин? — спросил себя Катан. — Вставай, подъем! Ты на этой войне ничегошеньки еще не сделал». Он поднялся и попробовал потащить свою базуку. Локоть у него был раздроблен и болел все сильней. Поняв, что при таком локте, ему с базукой не справиться, он стал предлагать ее солдатам, прошедшим по нему. Желающих не нашлось, никто не хотел брать на себя обузу, которая еще больше осложнит и без того нелегкое продвижение. Тогда Катан сказал себе: «Быть кому-нибудь в тягость я и вовсе не собираюсь. Если они не возьмут базуку, уж я-то никак не брошу ее просто так. Оружие — это последнее, что я брошу». Он взвалил ее на свою израненную руку и потащился вперед, чтобы как-нибудь добраться до тех, кто штурмует впереди («раз мы уже здесь — сказал он себе, — постараемся быть, по крайней мере, в числе первых»). По дороге ему повстречался один из взводных, который увидел его пропитанный кровью рукав. «Немедленно перевяжи себя или пусть кто-нибудь это сделает», — приказал он Катану. «Есть», — отозвался тот, подумав при этом: «Как бы не так, устрою я тут перевязочную и остановлю все движение, как бы не так!»

Наш Катан уже миновал несколько позиций, когда одному из бойцов удалось его все-таки остановить и перевязать. Катан пошел дальше, прилагая нечеловеческие усилия, чтобы не выронить базуку. Не раз приходилось ему ползти на четвереньках — иначе было не пробраться вперед. Когда приходил конец его терпению, он скрипел зубами и бормотал: «Будь что будет. А базуку не брошу». Так он шел и шел…

Позднее он встретил своего командира Додика. Додик кинулся обнимать Катана, хотя это совсем не было в его характере, а скорее наоборот. Додик терпеть не мог нежностей. «Слушай, Катан, — сказал он, — я слыхал от твоих парней, как ты тащил базуку. Тебе причитаются поцелуи. Тебе причитаются поцелуи, слышишь, парень».

В нескольких шагах от места сентиментальной встречи с Додиком Катан увидел мелкую траншею, откуда можно было выстрелить из базуки. Это как раз место для выстрела, подумал он. — Если не здесь, то где же? Силы оставляли его, рука болела нестерпимо. Как стрелять? Он сделал невозможное, и когда в конце концов ему удалось вынуть снаряд и зарядить базуку, оказалось, что алюминиевый ствол продырявлен пулями и стрелять из него нельзя.

«Напрасно столько сил угробил, тащил базуку, — проговорил он в отчаянии. — Напрасно…»

Рота Додика, продвигаясь в траншее, достигла подножия Гив’ат-Хатахмошет и залегла там в ходах сообщения западной стороны. Здесь установилась связь между командиром полка Иосефом и Додиком. Додик доложил, что рота выполнила задачу и овладела траншеями, ведущими к холму, и его западными подступами. «Ты готов продолжать и подняться на самый холм?» — спросил Иосеф. Додик ответил, что такая возможность есть. «Пока все шло легко, — сказал он. — Сумеем захватить холм сами».

Пока он вел переговоры с командиром роты, из траншей стали появляться раненые, и очень скоро картина окончательно переменилась: поле напоминало живодерню. Один из ротных фельдшеров бегал по траншеям под пулями и рвущимися гранатами. То и дело он спотыкался о согнутые приклады, разорванное и обуглившееся оружие. Рядом раздавались жуткие вопли и стоны. Фельдшер бежал на крики. К пересохшему от пыли и дыма горлу подкатывал ком, сердце бешено колотилось от всех этих несущихся со всех сторон воплей о помощи.

При первой нашей с ним встрече еще в начале пути он не тревожился за себя, — его беспокоила ответственность, возложенная на него. Он знал, что в этом бою многие падут, но что еще больше людей будет нуждаться в нем в самые трудные часы своей жизни — от него будет зависеть их судьба. Он считал, что у него слишком мало боевого опыта, и огромная, тяжкая ответственность угнетала его. Теперь он пытался доказать самому себе, что достоин оказанного ему доверия.