Битва за Лукоморье. Книга 3

Молодке, показавшейся на крыльце, на вид было примерно столько же лет, сколько и Мадине – не больше двадцати пяти. Казимирович про таких любил говорить: «Есть за что подержаться». Статная, ладно сбитая, волосы убраны под нарядно вышитую бисером кичку, какие носят замужние женщины.

При виде суровых незнакомцев в кольчугах, при оружии и верхом на громадных богатырских конях, молодка ахнула и застыла в дверях, прижав руки к пышной груди.

– Здрава будь, красавица, – приветливо обратился к ней Добрыня. – Прости, коли напугали. Мы в столицу едем, по государеву делу, да заплутали в вашем лесу и с пути сбились. А с парнем нашим вон беда стряслась, лекарь ему нужен или знахарь.

Незнакомка и сама уже поняла, что с мальчишкой неладно. Лицо ее вмиг смягчилось, стало участливо-обеспокоенным, и она торопливо сбежала с крыльца.

Одета хозяйка избы была не затрапезно и с достатком. А еще Добрыне бросилось в глаза, что тяжелые серьги и височные кольца на незнакомке – серебряные. Ну, хоть не нечисть, не оборотень, уже радость.

– Ох ты, горюшко какое! – голос у молодки был грудным, глубоким, теплым и сразу располагающим к себе, как и звучавшее в нем сочувствие. – Что с ним? Ранило или хворь какая приключилась?

– Цветок его ужалил, – хмуро пояснил Василий. – Светящийся, с иглой ядовитой внутри.

– Вот оно что, – молодка снова изменилась в лице. – Вы, видать, издалече, раз про кусты эти поганые не знаете? Мы их так и зовем – жа́льцами. Сходите скорей с коней да заносите его в избу, добры молодцы. И ты, красна девица, – поправила она сама себя, обращаясь к Мадине, которую, видать, сначала сочла юношей, – не стесняйся, будь как дома.

Бурушко недовольно заржал и даже попытался прихватить Добрыню зубами за голенище сапога, когда тот спешивался, но воевода, успевший быстро переглянуться с Василием, решение уже принял. Даже если изба – разбойничье логово, а внутри поджидает с десяток головорезов, на кону стоит жизнь Терёшки. Вдвоем с побратимом, коли что, они с любыми лиходеями справятся. Да и не походит молодая хозяйка ни на пособницу татей, ни на лесную ведьму. Колдунья, балующаяся черной волшбой, серебро вряд ли наденет.

Добрыня осторожно принял у Василия с рук на руки лежавшего в тяжелом забытьи Терёшку и понес в дом. Рассохшиеся и щелястые ступени крыльца жалобно заскрипели и заходили ходуном под сапогами, когда богатырь поднимался вслед за хозяйкой. Перебрать крыльцо у избы давно уже не мешало.

Лошадей путники оставили под окнами. Коновязи нигде рядом с домом побратимы не заметили, да и надежнее так.

Запах сдобных пирогов и горячих наваристых щей встретил их еще с порога, в опрятных и чистеньких полутемных сенях. Жилая горница, отделенная от сеней второй дверью, которую молодка поспешно распахнула перед Добрыней, была большой, заботливо прибранной и уютной. Хоть и обветшала изба, в неряшестве хозяева не жили. Доски пола выскоблены дочиста и отливают янтарем. У входа – свежевыбеленная, расписанная малиновыми и синими розанами печь, устье которой обращено в сторону от двери, к дальней стене. Длинный стол, скамьи и лавки вдоль стен – все в резных узорах, наводящих на мысли о печатных пряниках. На столе – нарядная скатерть с кистями, в углу у двери – два ярко разрисованных тяжелых сундука, в другом углу – прялка.

В кованом светце горела лучина. Добрыня заметил посреди горницы крышку лаза в подпол с тяжелым железным кольцом, а у печи – лесенку-всход, что вела то ли в верхние горенки, то ли на чердак.

– Сюда, – молодка откинула с широкой лавки рядом с окном цветастое покрывало, поправила под ним набитый шерстью тюфяк и взбила в изголовье подушку.

Она всё делала ловко и споро. Богатыри с Мадиной и опомниться не успели, а незнакомка, отстранив в сторону попытавшегося ей помочь Василия, осторожно расстегнула на Терёшке пояс с отцовским ножом и топориком, стянула с уложенного на лавку мальчишки полукафтан и отнесла всё это в угол, на сундук. Отвела со лба парня потемневшую от пота прядь рыжих волос, жалостливо покачала головой и через мгновение уже гремела у печи ухватом, вытаскивая чугунок с кипятком.

– Как тебя величать, хозяйка? – спросил Добрыня.

– Премилой, – отозвалась молодка.

Казимирович, даром что места себе не находил от беспокойства за Терёшку, невольно чуть улыбнулся в усы, услышав ответ, – и задержал взгляд на пышном стане и крутых бедрах орудовавшей у печи хозяйки. Имя ей и в самом деле очень шло. Курносая, синеглазая и румяная, Премила была какой-то удивительно уютно-домашней. Лицо округлое, приятно полноватое, губы пухлые и сочные, будто спелая малина, на щеках – ямочки. Ярко-голубой сарафан, белоснежная вышитая рубаха и сине-красная короткая душегрейка с оборками тоже ее красили. От смуглой тонкостанной алырки, кареглазой и с косами цвета воронова крыла, молодка из лесной избы отличалась, точно светлое, согретое ласковым солнышком летнее утро от тревожных осенних сумерек.

А сама Премила как будто нарочно обернулась к Мадине:

– Будь ласкова, девица, – принеси мне еще и холодной воды. Кадушка в сенях, а кувшин рядом.