Битва за Рим (Венец из трав)

Почему дочь не хочет сделать шаг ей навстречу? Почему она так черства, так бестолкова? А потому, сообразила мать, что она — дочь своего отца. О, как она на него похожа! Только куда умнее. То есть хитрее.

— Сервилия, — проговорила она, — единственное, чего я для тебя хочу, — это счастья. Обещаю, что никогда не позволю твоему отцу заставлять тебя выходить замуж за неприятного тебе человека.

— А вдруг тебя не окажется рядом при моем замужестве?

— Это по какой же причине?

— Ну, ведь твоей матери не было рядом с тобой, когда тебя выдавали замуж?

— Моя мать — это совсем другое дело, — печально промолвила Ливия Друза. — Как тебе известно, она еще жива.

— Известно, известно! Она живет с дядей Мамерком, но мы с ней не разговариваем. Она распутная женщина, — сказала девочка.

— От кого ты слышала об этом?

— От папочки.

— Ты даже не знаешь, что значит «распутная женщина».

— Знаю: женщина, забывшая, что она патрицианка.

Ливия Друза заставила себя сохранить серьезность.

— Интересное определение, Сервилия. Как ты думаешь, ты сама никогда не забудешь, что ты патрицианка?

— Никогда! — выкрикнула дочь. — Когда я вырасту, то буду такой, как хочет мой папа.

— Я и не знала, что ты так много беседуешь с ним.

— Мы все время беседовали.

Ложь Сервилии оказалась столь искусной, что мать не заподозрила неправды. Оба родителя не обращали на девочку внимания, и она с раннего детства стала солидаризироваться с отцом, который казался ей более важной, более необходимой для нее персоной, нежели Ливия Друза. Все ее детские мечты сводились к тому, что она вздыхала по отцовской любви, которой, как ей подсказывал здравый смысл, она никогда не дождется: отец не принимал дочерей всерьез, потому что хотел сына. Как она пронюхала об этом? Да очень просто: она носилась, подобно призраку, по всему дому дяди Марка, подслушивала разговоры, забиваясь в темные углы, и знала многое такое, что вовсе не предназначалось для ее ушей. Сервилии казалось, что именно отец, а не дядя Марк и уж конечно не никчемный италик Силон говорит так, как подобает истинному римлянину. Сейчас, отчаянно скучая по отцу, девочка страшилась неизбежного: когда мать произведет на свет сына, все мечты о том, чтобы стать отцовской любимицей, ей придется забыть навсегда.

— Что ж, Сервилия, — поспешила с ответом Ливия Друза, — я только рада, что ты любишь своего отца. Но тебе придется повести себя по-взрослому, когда он вернется домой, и вы снова будете с ним разговаривать. То, что я рассказала тебе о моей неприязни к нему, — это тайна, не подлежащая разглашению. Это наш секрет.

— Почему? Разве он этого не знает?

Ливия Друза нахмурилась, не зная, что ответить.

— Если ты так много беседуешь с отцом, Сервилия, то ты должна знать, что он понятия не имеет о моей неприязни. Твой папа не принадлежит к числу проницательных мужчин. В противном случае и я относилась бы к нему иначе.

— Мы с ним никогда не тратим время на то, чтобы обсуждать тебя, — пренебрежительно бросила Сервилия. — Нас занимают более важные вещи.

— Для семилетней девочки ты неплохо умеешь наносить обиды.

— Папочку я никогда не обижала, — отчеканила семилетняя девчонка.

— Твое счастье. Но на всякий случай запомни мои слова. То, что я сказала — или попыталась сказать тебе сегодня, — должно остаться между нами. Я раскрыла тебе душу и рассчитываю, что ты поступишь с моей исповедью так, как подобает римской патрицианке, — бережно.

* * *

Когда в апреле Луций Валерий Флакк и Марк Антоний Оратор были выбраны цензорами, Квинт Поппедий Силон явился к Друзу в состоянии необычайного воодушевления.

— О, как чудесно поболтать без Квинта Сервилия! — с усмешкой бросил Силон; он никогда не скрывал своей неприязни к Цепиону, как и тот — своего презрения к нему.

Хорошо понимая друга и втайне соглашаясь с ним, хотя семейные узы не позволяли ему выражать свое согласие вслух, Друз пропустил сие замечание мимо ушей.

— Что довело тебя до кипения? — спросил он Силона.

— Наши цензоры! Они замыслили самую дотошную перепись, какая предпринималась когда-либо прежде, и вот теперь собираются изменить процедуру! — Силон выразительно воздел руки к небу. — О, Марк Ливий, ты и представить себе не можешь, как глубок теперь мой пессимизм по поводу событий в Италии! Теперь я уже не вижу иного выхода из положения, нежели отделение и война с Римом.

Друз впервые услышал от Силона о его подлинных опасениях. Он выпрямился и с тревогой взглянул на него.

— Отделение? Война? Квинт Поппедий, как ты можешь даже произносить такие слова? Положение в Италии будет спасено мирными средствами — я, по крайней мере, всеми силами буду способствовать этому.

— Знаю-знаю, друг мой. Можешь мне поверить, отделение и война — вовсе не то, чего бы мне хотелось. Италии они нужны ничуть не больше, чем Риму. Это потребует такой затраты денежных и людских ресурсов, что они не восполнятся и спустя десятилетия, независимо от того, кто одержит победу. В гражданской войне не бывает трофеев.

— Даже не думай об этом.

Силон беспокойно заерзал, оперся о стол Друза и подался вперед.