Битвы за корону. Три Федора

– Нет, о том, – заупрямился он. – Мыслишь, поди, что вот, беда стряслась, так я сызнова к тебе. А я не потому. Я куда ранее многое понял. Еще в день твоего отъезда, когда песни твои услыхал. Я ж хоть в оконце свое и не выглядывал, затаившись сидел, но слушал. Тогда-то и понял кой чего. Да и мудрено не понять, коль ты их не голосом – сердцем пел, всю душу для моей сестрицы-разумницы наизнанку выворачивал. И столько любви в них было, что я мигом уразумел – оговорили тебя, будто ты того…. Не может человек сердцем лгать. Уста лживые – сколь хотишь, а сердце – оно завсегда правду сказывает. Уже тогда хотел все отменить – и указ, и опалу. Потому и выскочил тебе наперерез, чая, чтоб ты хошь единым словцом меня о милости попросил.

– Так ведь мне…., – начал я, но Федор торопливо замахал на меня руками.

– Молчи, молчи, ничего не сказывай. Сам ведаю, что ты не виноват и не в чем тебе каяться. Токмо мне твоя просьбишка лишь яко предлог требовалась. Ну что я могу поделать, коль обычаи на Руси такие?! А ты, ишь, кланяться-то не свычен, да и обида душу терзала, ну и оттолкнул меня своим словцом.

Мда-а, получается, угадал я тогда. Действительно, готов он был пойти на примирение. А у меня, дурака, гордыня взыграла.

– Зато когда боярин Романов меня известил, что ты так и остался рядышком, близехонько от меня, и из Вардейки уезжать никуда не собираешься, я, веришь ли, цельный день довольный ходил. Он-то, поди, мыслил, что я за таковское ослушание на тебя пуще прежнего разъярюсь, особливо когда ты сделал вид, будто уехал, а чрез два дня сызнова тайком возвернулся…

– Я не делал вид, государь, – вырвалось у меня. – А отъезжал к королевичу Густаву по делу. У меня ракеты сигнальные закончились, да шнуры запальные к гранатам. И возвращался я не тайком, в открытую – соврал боярин.

– Пущай соврал, – досадливо отмахнулся Федор. – Тут иное важнее. В главном-то он не сбрехал, вернулся ты. Я едва услыхал о том, у меня губы враз от радости растянулись и до самого вечера не смыкались. Так и ходил по покоям улыбаючись. Марина Юрьевна с вопросами, а я в ответ: мол, денек сегодня больно хорош. Она в окно глядь и сызнова ко мне – дождик же моросит. А я в ответ: так ведь он-то полям нынче и нужен. Выходит, год урожайный будет. Я и когда на ночь молился, улыбался, да господа благодарил, что надоумил он тебя вернуться.

Я терпеливо молчал, не перебивая. В конце концов, лучше дать человеку высказаться, выплеснуть наболевшее, а лишние полчаса ничего не дадут. Зато дальше он сможет спокойно и трезво рассуждать исключительно о деле, не отвлекаясь ни на страсти-мордасти, ни на любовь-морковь.

Федор меж тем заглянул в свой кубок и виновато попросил:

– А ну-ка плесни мне еще чуток.

Я встал и, поднеся бутыль к кубку, чуть не присвистнул – и впрямь пустой. Ну ничего себе – залпом выдул, совет мой выполняя. Наверное, потому и прорвало с откровениями. Пока наливал, он продолжал:

– Потому я и гонца к тебе не посылал, ворочаться не зазывал. Мыслил, рядышком ты, поспею. Да еще хотел время тебе дать, чтоб гнев твой улегся за бездумную напраслину, в коей я тебя виноватил. Престол ты мой захотел, славу всю решил к своим рукам прибрать…, – хмыкнул он. – Эх, жаль, князь Хворостинин труд свой опосля твоего отъезда мне принес. Чуток бы поране.

– Неужто прочел? – удивился я.

– Прочел, – вздохнул он и улыбнулся. – Поначалу там, где про мой отказ от титлы написано, а опосля и про остальное. Читал, да диву давался, ну ровно не обо мне. Я так Ивану Андреевичу и поведал. Мол, лестно, но не истинно, с лихвой ты про меня, а кой что и вовсе напрасно приписал – не мое оно, князя Мак-Альпина. А он в ответ иное доказывать принялся. Дескать, как енто не твое, государь, когда мне о том сам князь и поведал. Не иначе, как ты подзабыл о том. Да еще о твоем толковании помянул, про журавель колодезный, да человека, кой этим журавелем управляет, да воду ведром черпает. И сызнова на тебя сослался. Дескать, князь ему не токмо притчу оную обсказал, но и пояснил на всякий случай, кто есть кто. Вона ты, стало быть, яко меня возвеличил. Ажно супротив истины пошел, взял грех на душу, – протянул Федор, глаза его вновь увлажнились, и он чуть ли не закричал надрывно: – Ну и как мне опосля таковского на замирье к тебе ехать?! Тут в зерцало без стыда не глянуть, а в очи твои соколиные тем паче! Человек-то у колодца – ты и токмо ты, а меня, ежели поразмыслить как следует, и с журавелем равнять нельзя. Так, цапля глупая, не боле.

Я хотел возразить, мол, перебор с самокритикой, но он снова замахал на меня руками.

– Молчи, молчи! Теперь-то я доподлинно про себя ведаю, кто таков. И про тебя тож ведаю. И про то, что матушка моя чуть ли не силком тебя в тот чулан затянула, разузнал я, а далее сам смекать принялся. Коль тут лжа супротив тебя поведана, да там я сам невесть чего про тебя измыслил, так может и во всем прочем ты не повинен? – и он умоляюще уставился на меня.

Прости меня! Я грешен пред тобой!

Прости меня – мои смешались мысли