Бюро проверки

Это всё равно как запалить весеннюю траву (у нас тут жгут вовсю, к вечеру нечем дышать — наверняка разит горелым от моих листочков). Ну, полюбуетесь на пламя, потешите себя, а потом всё отгорит дотла, ничего не останется… Ещё хуже, если огонь перекинется на чью-нибудь дачу, а то и на церковь, их же часто строили на взгорье у большой воды… Или другое сравнение. Это как напиться до потери пульса, так сказать, до положенья риз. Вроде хорошо и даже весело, но ведь утром придётся проснуться… Думаю, Вы снова поняли сравнение. Сапёр ошибается только однажды. Так что соблюдайте. Во всех смыслах.

И построже, построже! Огонь может спалить, а может глину превратить в гранит!

Если решите ещё написать, то Вы знаете обратный адрес. И на чьё имя отправлять. Пишите о том, что Бог на душу положит. О своих, так сказать, однокашниках, есть ли среди них верующие, можно ли с кем поговорить по душам, имеет ли смысл это делать. Нам, людям Божьего Огня (не путать с пожогом травы… это шутка), надо держаться друг друга. Чего мы слишком часто не делаем, Вы это сами знаете, чего уж тут греха таить.

И отдельно, от руки, внизу страницы:

Всех Вам благ. И храни Вас Господь! —

сердечно —

ирм. А.

Меня бросило в дрожь. Я чувствовал себя студентом на проваленном экзамене. Ну-с, молодой человек, что скажете комиссии по первому вопросу? Не выучили? Переходим ко второму. Отец Артемий написал про сожжённое поле, уцелевшую церковь, похмелье. От кого он это знает и откуда?

На всякий случай я поднёс письмо к лицу. Пахло выветрившимся дымом, отсыревшей плащевой подкладкой, одеколоном «Красная Москва» и пудрой; так пахла мамина хозяйственная сумка. В детстве, когда мама уходила на работу и я оставался один, то засовывал голову в сумку, вдыхая запах сопревшей подкладки, и понимал, что обожаю маму и не хочу, чтоб она старела.

Противореча самому себе (я затем и отправил письмо, чтобы не беседовать с отцом Георгием!), я пошёл на воскресную исповедь. Скорострельно подтвердил грехи («и словом?» — «да!», «и делом?» — «да!», «и помышлением?») и, не дав отцу Георгию взметнуть епитрахиль, подсунул письмо из Владимира.

— Тут, батюшка, такое дело…

Отец Георгий нехотя подвинул крест на аналое, разложил и разгладил листки, забавно подобрал края фелони, нашарил в кармане очки, нацепил их на толстый картофельный нос и стал похож на барина в халате. Вот, ваше вашество, счета, всё ли сходится, изволите опохмелиться? Читая, он слюнявил пальцы, шевелил губами. Дочитав, почтительно сложил тетрадные страницы и осторожно, даже несколько пугливо, возвратил их.

— Шо тут скажешь, Алёша. Кроме как похвалишь одобрением. Молодец! Вижу, что духовно развиваешься. Письма вот какие тебе пишут… добрые. К старцу Игнатию ездил. Похвально. Огненный столп, что тут ещё скажешь, от земли и до неба. Ну, склоняй свою головку, да-да-да. Вот так. Во имя…

Торопливо причастившись и не дожидаясь выноса креста, я чмокнул чёрное распятие при входе и галопом помчался в храм к отцу Илье, к началу поздней. Может быть, хотя бы он сумеет объяснить… Но в этой церкви позднюю служили не всегда, а ранняя уже закончилась. Было безжизненно, пусто, народ разошёлся, только трудовая армия уборщиц молчаливо скоблила и тёрла — кто деловито полз на четвереньках, кто выковыривал огарки из подсвечника, кто маниакально протирал канун.

Я подошёл к свечному ящику, за которым пересчитывала мелочь пожилая женщина.

— А что, отец Илья уже ушёл?

— Отец Илья? Пятнадцать… двадцать… двадцать две… четыре… двадцать пять… Посмотрите, молодой человек, в крестильне… рубль… Там есть комната священников… Три семьдесят. Уф. Записали. Во-он, видите выход во внутренний двор? Идите туда.

Никогда я не был в комнате священников; всё, что касалось поповского быта, было скрыто от меня покровом тайны — и эту тайну почему-то не хотелось разрушать. Однажды я наткнулся на отца Георгия в троллейбусе; тот был в коротких неуклюжих брючках и весёленькой рубашке, под которой телепалось пузо. И стало мне как-то неловко и грустно. Вот и теперь. Рядом с комнатой священников — крестильня. Там, возле старинной купели, до краёв наполненной сияющей водой, я отвечал с замиранием сердца: отрицаешься ли ты от сатаны, отрицаюся, плюю и дую; и теперь я что, войду в захламлённую келью, а там пророческий отец Илья собирает горбушкой остаток желтка на тарелке?

Отец Илья остаток — собирал. Перед ним стоял стакан в железном подстаканнике, из стакана торчала погнутая ложка. На верхней губе подсыхала яичная корка, в небрежной бороде застряли крошки; отец Илья, обвязанный детсадовской салфеткой, потянулся к сахарнице и стал накладывать кусочки рафинада: третий, четвёртый, пятый. На шестом он заметил меня, устыдился, положил кусок обратно в сахарницу.

— Здравствуйте. Мы ведь знакомы? — неуверенно спросил он незваного гостя.

Голос был обычный, здешний, даже вялый, никаких пророческих сверканий.

— Да, вы меня какое-то время назад крестили. Меня зовут Алексей, вы не помните?

— А, точно, точно, — смущённо подтвердил отец Илья; стало понятно — не помнит.