Благие намерения. Мой убийца

Блэйтон сделал театральную паузу, и тут судья Смит чихнул, подпортив эффект. К сожалению для Анструтера Блэйтона, хотя большинство свидетелей были удалены, как положено, из зала суда, здесь присутствовали полицейский инспектор, проводивший расследование, и медицинские эксперты. Выслушав вступительную речь обвинителя, инспектор Фенби незаметно пожал плечами и подумал, что во всем ведь принимали участие и другие. «Во всяком случае, это не железнодорожная компания, а машинист все разрулил, да и то его главным желанием было довести поезд до Грейт-Барвика и сдать смену». А доктор Гардинер, по соизволению суда выслушивающий речи Блэйтона, покраснел не от удовольствия, а от стыда, поскольку, как честный человек, не считал себя вправе получать незаслуженные похвалы. Давая показания, на которых теперь основывал свою речь Блэйтон, он смолчал о том, что могло бы случиться. Он вполне мог допустить промах на залитом солнцем привокзальном дворе Ларкингфилда, где над темно-красными и чайными розами разносился в воздухе аромат резеды. Заметить другой запах было нелегко.

Сначала все казалось очень просто. День у доктора выдался хлопотливый. Один из многочисленных кузенов Харди умудрился воткнуть себе в ногу вилы, которыми чистил свинарник. Перевязав ногу, Гардинер поспешил обратно в свою приемную в Ларкингфилде, рассчитывая до наплыва пациентов посетить тюрьму в Хинстеде, в семи милях от Ларкингфилда в противоположную от Скотни-Энда сторону. Так что на станцию доктор поехал с большой неохотой.

Кроме того, именно ради Каргейта доктор не видел причин лезть вон из кожи. Как и Харди, он возмущался тем, что владелец поместья Скотни-Энд старается все получать из Лондона – только в данном случае речь шла не о хлебе, а о медицинских услугах. Причем последнее обстоятельство Каргейт публично подчеркивал, что нельзя было назвать образцом тактичности – так рассудил викарий Скотни-Энда, зачем-то рассказавший обо всем Гардинеру. Каргейт был не просто богат, – он кичился своим богатством и всем повторял, что не нуждается в экономии. Когда викарий, думая оказать услугу и Каргейту, и Гардинеру, назвал удачным совпадением, что местный врач обладает блестящими современными познаниями, Каргейт немедленно оборвал его:

– Никогда и не подумаю обращаться к местным эскулапам. Я пользуюсь услугами только экстра-класса. Даже если бы я не мог себе такого позволить, мне и в голову не пришло бы на этом экономить. Если понадобится, я в состоянии заплатить за визит лондонскому доктору – и пусть привезет, если сочтет нужным, лучшего кардиолога.

Бедный викарий испытал унижение, совершенно незаслуженное; возможно, поэтому он, не совсем в согласии с высокими христианскими принципами, сообщил Гардинеру, что тому не стоит рассчитывать на расширение врачебной практики за счет владельца Скотни-Энд-холла.

– Впрочем, – добавил он, – там есть и персонал, и мисс Нокс Форстер – хотя она, как я понимаю, вообще не болеет.

– Мне и так хватает работы, – проворчал Гардинер. – Впрочем, не могу не согласиться, что богатые пациенты помогли бы платить за бедных, а Каргейт, если у него, как вы говорите, слабое сердце, мог бы стать надежным источником дохода.

– Ну, что касается здоровья, я только повторяю его собственные слова. – Викарий любил точность.

Тогда Гардинер лишь улыбнулся в ответ. У него не было привычки принимать диагноз с чужих слов. Но, торопясь на станцию Ларкингфилд, он вдруг подумал, что викарий, возможно, прав. Ведь если, как сказал Бенсон, Каргейт уже мертв, куда проще подписать свидетельство о смерти от сердечной недостаточности.

– Где он у вас, Бенсон? – спросил доктор. – Вы не вынесли его из вагона?.. Господи, устроили прямо на солнце!

Позже Гардинер угрюмо вспоминал свои чувства – когда читал комментарии Блэйтона по поводу обходительности и профессионализма представителей Лондонской и Северо-Восточной железной дороги.

В конце концов, было бы слишком жестоко обвинять Бенсона в том, что он растерялся. Собственно говоря, он сделал все, что мог. Жалюзи в вагоне закрыли, воротник Каргейту расстегнули, а самого его уложили вдоль сиденья, подложив под голову импровизированную подушку.

Очень быстро Гардинер понял, что не имеет никакого значения, что сделал начальник станции и чего не сделал. Каргейт был мертв; а из рассказа Бенсона о том, что видел Харди, становилось ясно, что смерть наступила мгновенно.

По мнению Гардинера, можно было не сомневаться в причине смерти. Конечно, полагал доктор, необходимо провести подробное обследование, однако результат предсказуем. Слабое сердце, вспышка гнева, возможно, толчок при отправлении поезда. Это могло случиться в любой момент, а понюшка табака – всего лишь совпадение.