Благодарение. Предел

Повалился он в розвальни на сено. Попали они на свадьбу: татарин брал русскую. Неделю шла гулянка, и Иван не отставал. Потом оказался в Дракине у мордвы. И тут гулял. За соломатом и вином поспорили, у кого больше упрямства.

— Поперешнее нас, мордвы, нету, — сказал приятель, пододвигая к Ивану сковородку с залитым маслом соломатом.

— А я, может, упрямее даже украинца вон того. Вот сейчас в буран схожу за морожеными пельменями к Ольке, — сказал Иван.

— Далеко, не дойдешь.

— Увидите.

Нашли его проезжие в снегу на горе. Разбудили деда Филиппа, занесли Ивана на кухню. И начали в шесть рук растирать, а он все еще бессмысленно раскосил глаза.

В жару он видел себя ребенком и Ольгу ребенком видел. Дед Филипп обул в новые лапти его, Ольгу, Настю и Клаву, и они радовались…

Дед вернулся с полей, а Иван с девчонками попрятались — ведь так и подмывало на игру.

— Где же мои внук и внучки? — озабоченно спрашивал дед Филя бабку Алену.

— Да они ушли на гору, тебя встречать, а то, глядишь, пашут поле, тебе помогают. Они ох как любят работать, — говорила бабушка, указывая глазами деду на ситцевую занавеску чуланчика, где спрятались внуки.

— Ах ты, господи! Дожили мы, старуха, внуки работают… То-то радости!

— А ну как их волчишка тама напужает. Поехал бы в поле.

— Да и то, пойти надо разыскать…

Тут-то Иван и девчонки, распахнув занавеску, вылетали, вцеплялись в полы дедова кафтана. И одаривал Филя их диким миндалем, корочками засухаренного солнцем хлеба…

Выплывали из глубин души детской памятью меченные подробности: поля, изба, небо, лица стариков. И виделся в детстве незыблемый порядок, и было неизбежное счастье, как неизбежное чередование времен года.

А потом — сам пропаще поглупел, изнахалился с каким-то надрывом и где-то невозвратно обронил свою душу, пошел по жизни с голой вертучей мыслью, жестокий по навычке, а не по природе, равнодушный, дико самоуверенный в том, что вот-вот и откроется ему тайна, никому до сих пор не ведомая.

И когда на всю холодно-прозрачную плоскость открылся этот самообман, Иван бился душой об острые грани развороченной, обедневшей (без вымысла-то!) своей жизни…

Никогда ни наяву, ни во сне не видел он ничего более унылого и ненужного, чем его жизнь, развороченная и враз обедневшая до бессмыслицы. И он плакал без слез, потому что в жару весь иссох.

Зимовавшие в садах и лесах снегири, свиристели начали покидать пределы Ташлы. Оклемался Иван, когда появились первые зеленушки, зяблики розовогрудые запели звонкую трехколенную песню.

В листвень месяц из голубых просторов степей ровно тянул тепло-свежий ветер, пахнул он молодыми травами. Иногда выхлынет из оврага холодком недотаявшего снега — зернистого, спрессованного.

И опять доносил ветер запахи кочетков, молодой травы, теплой земли вместе с ржанием кормящих кобылиц — грелись со своими жеребятами на солнечном склоне. Печатали копытцами у ручья следы, а те, что повзрослев, били копытом по воде…

Никогда прежде Ольга не видела Ивана столь простым, открытым, как сейчас в его хвори. Слетела с потоньшавшего лица загорелость, просветлело лицо изнутри. Голос ровный, обнизился. Простота-то эта и позволила Ольге спросить прямо, не прибегая к уловкам, что ему хочется.

Заранее примирялась Ольга с тем, что Иван заговорит о совместной жизни; теперь, кажется, хватило бы у нее необидной жалости и доброты начать потихоньку семейную жизнь с Иваном, заодно взять под крыло старика Филиппа. Немного грустно, но честно и благородно получится. Она глянула в испитое лицо Ивана, помягче спросила:

— Ну?

— Ты о чем? А-а-а, извини, задумался. Говоришь, чего хочется? На гору подняться, осмотреться оттуда.

Обуваясь, тянул за ушки голенища сапог; лоб вспотел.

Чекмень обвис на усохшем теле Ивана. Он оттянул пояс, смущенно поморщился, потом махнул рукой, и в жесте этом было такое понимание того, что с ним происходит, что Ольга вздрогнула, будто оступилась. И далеко-далеко отошла душой от него.

Он надел шапку, щурясь на ярко сиявшее майское солнце, и на какое-то мгновение в сощуре этом проглянула былая душа. И Ольга, пряча глаза, вышла во двор. Успокоившись, она оседлала Рыжуху. Иван уже вдел носок сапога в стремя, оглянулся на Ольгу, и та подставила сцепленные в пальцах руки под правую ногу Ивана. И вроде бы не заметила его смущения. И сама была довольна собой.

На крутую красную гору лошадь подымалась рывками, и он, чувствуя напряженное движение сильных мускулов ее, сам помогал ей, вовремя клонясь вперед.

На макушке горы, ровной, как стол, он повернул лошадь головой к овечьему стаду и, когда она успокоилась, поняв его намерение, стал вглядываться в стадо овец.

От их клубящегося движения зарябило в глазах, и он, сомлев, склонился лицом к холке лошади. Сомлелость эта была недолгой, и он опять выпрямился, вяло помахал рукой чабанам.

Волкодав Биток первым подошел к нему, перенюхался с лошадью и, виляя хвостом сдержанно, с чувством собственного собачьего достоинства, погавкал, сманивая Ивана на землю.