Благословение имени. Взыскуя лица Твоего

И в нашей жизни есть забытый час веселия Премудрости, и в нем – зерно нашего знания о Боге. Зерно умирает, чтобы принести плод, и этот плод – вера – как рождение в Боге. Она несет в себе пусть стершееся, но веселящееся воспоминание об участии в пире, откуда мы зачем-то ушли. Премудрость, о которой мы не ведаем, предваряет наше существование. Она шепчет о том, что оно началось задолго до нас. Вот почему, едва выйдя из рук Божиих, мы первое время еще храним в себе их жар.

«В детстве все вещи казались мне одушевленными», – прочел я недавно в воспоминаниях одного православного епископа. Наши первые контакты с миром, которые кристаллизуются в нас, почти сливаясь с нашей личностью, станут определять затем и волю к творчеству. «Во мне – таинственно! – уцелела невинность: первого дня, весь первый день с его восхищением – изумлением – и доверием. Для меня всякий – хорош (а плохой

– больной)…», – это из Марины Цветаевой, ее голос узнается сразу.8 Всякая творческая новизна вырастает из сохранившегося в нас изумленного доверия, изначального добро зело. Нетворческих людей не бывает, как не бывает людей без детства, хотя большинству из нас удается отправить его в бессрочную ссылку, прижать его ко дну души до такой степени, что оно не смеет и всхлипнуть. «Я родом из детства», – говорил Сент-Экзюпери, как мог бы сказать всякий. Подобное происхождение вовсе не означает, что мы являемся в «разумную» нашу жизнь из некого умилительного облачка, превратившегося во взрослую слякоть. Это значит, что второй матерью моей стала память, а родиной – праздник творения. И когда-то они привели меня на земной круг, за которым, как за некой завесой, мелькнуло и тотчас отпечаталось во мне лицо Отца.

Тот праздник (который вовсе не охраняет нас ни от ушибов, ни ран, остающихся на всю жизнь) возвращает нас к памяти о начале, об устроении мира. Те, кому довелось жить в детстве истории, помнили об этом лучше. Гераклит говорит в одном из фрагментов: «Течение мира подобно ребенку, играющему в бабки, это царство ребенка». Художник ищет, как вернуться в это царство, складывая слова, образы, ощущения, словно разгадывая себя самого. «Разве судьба не сгусток нашего детства?» – спрашивает Рильке.9 Для взрослых оно остается местом, куда бездумно хочется убежать («как часто любимого вы обгоняли в беге блаженном неизвестно куда, на простор»10

), или землей обетованной, откуда ведет путь к истоку, к первоначалу жизни, которая зачала нас.

Видишь, я жив. Отчего? Не убывают ни детство,Ни грядущее. В сердце моем возникаетCверхсчетное бытие.11

Где хранится оно, то «сверхсчетное бытие» ("uberz"ahliges Dasein)?

Вспоминаю наши беседы с французским поэтом и мыслителем Клодом Виже (на конференции, посвященной мистике, в Тулузе, лет десять назад), иудеем по вере. «Быть евреем, – говорил он, – означает для меня возвращение к памяти о начале. Начало – это Тора. Памятью о ней, согласно одной из наших древних легенд, обладает зародыш во чреве, но на пороге жизни, когда ребенок рождается, проходит ангел и стирает все, что тот до этого помнил». Мы бы сказали, вслед за Иоанном Богословом, что начало – Слово, из которого вышло все видимое и невидимое. Быть христианом – значит хранить память о Слове, куда все должно вернуться. Впрочем, разве обрезание сердца

(см. Рим. 2, 29), по удивительной формуле другого Апостола, не прививает нас к наследию Ветхого Завета, к его духовному стволу? Разве мы не дети Авраама, получившие в наследие веры и память о празднике творения и веселии пред лицем Отца? И не приоткрывается ли то Лицо за словами Христа?

Истинно, истинно говорю вам: прежде нежели был Авраам, Я есмь (Ин. 8, 58).

Свет, просветивший каждого человека, говорит в нас: Я есмь. И за всяким я

ребенка, в которое вложена память Авраамова, память человеческого рода со дня его сотворения, сокрыто Я есмь Предвечного Света. Его Я – в нас, как вечное, взрослое наше младенчество. Его слово пронизывает нашу память, собирая в ней «слова», логосы вещей, которые должны заговорить в нас, пробившись через толщу забвения. Вспомним Авраама; прежде чем он встретил Трех Путников у своего шатра, построил жертвенник Господу, поднял глаза к звездам на небе, Кто-то сказал ему: Я есмь. И если Авраам, отец всех нас по вере, будит память нашу, то память эта – Иисус, бывший от начала, и детство – лишь первая из дверей, которую Он открывает и входит пока еще беспрепятственно. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет (Ин. 10, 9). Пажить – парусия, которая есть и наше прошлое, когда все было в Слове.