Благоволительницы

Незаметно я почти утратил способность обуздывать приливы, поглощавшие меня, сбивавшие с толку, импульсы, несовместимые друг с другом. Я бесцельно бродил по дому, часами гладил кончиками пальцев резьбу, украшавшую полированные деревянные двери апартаментов фон Юкскюля, спускался со свечой в погреб, растягивался прямо на утрамбованном земляном полу, сыром и холодном, и с наслаждением вдыхал терпкие, затхлые, архаичные запахи подземелья. Я с дотошностью полицейского обследовал спальни домашней прислуги и уборные. Стоячий клозет с ребристыми, тщательно оттертыми щеткой подножками и широким очком, чтобы женщины – в моем воображении сильные, белокожие, крепко сбитые, похожие на Кете, – имели достаточно места опорожнить кишечник. Я больше не думал о прошлом, не испытывал соблазна оглянуться на Эвридику, я смотрел прямо перед собой, видел совершенно неприемлемое настоящее и знал, твердо верил, что она идет за мной след в след, как моя тень. И когда я выдвигал ящики комода и рылся в ее белье, ее руки осторожно проскальзывали под мои, разворачивали, поглаживали роскошные, тончайшего черного кружева трусики. Мне незачем было оборачиваться, чтобы увидеть, как она сидит на диване и развертывает шелковый чулок, украшенный по верхней кромке широкой кружевной лентой, на гладкой мясистой поверхности белой кожи с небольшими впадинками между сухожилий. Или как заводит руки за спину и застегивает крючки на лифчике, а потом быстрым движением поочередно поправляет груди. Она бы совершала все эти движения, повседневные ритуалы, передо мной, не стесняясь, без ложной скромности, без эксгибиционизма, точно так, как выполняла бы их одна, не машинально, а внимательно, с наслаждением. И если она надевала кружевное белье, то уж явно не для мужа, не для любовника на вечер, не для меня, а для себя, для собственного удовольствия, чтобы кожей ощущать кружево и шелк, любоваться отражением своей нарядной красоты в большом зеркале. Она смотрела бы на себя именно так, как я бы смотрел или хотел бы смотреть на себя – не самовлюбленно, не критически, выискивая недостатки, а отчаянно пытаясь поймать ускользающую от глаза реальность, взглядом художника, если желаете, но я не художник и, увы, не музыкант. И если бы действительно она стояла передо мной, почти голая, я бы не отрывал от нее подобного взгляда, и желание лишь обостряло бы мою проницательность, я бы изучал фактуру ее кожи, растр пор, коричневые точки произвольно рассыпанных родинок, пока безымянных созвездий, переплетенные русла вен, обвивающих локоть; длинные лучи поднимаются к предплечью, вздуваются на тыльной стороне руки и запястье прежде, чем, просочившись между суставов, исчезнуть в пальцах, в точности как на моих собственных мужских руках. Наши тела идентичны, я объясню ей. Разве мужчины не рудименты женщины? Каждый зародыш сначала имеет женскую форму, а признаки различия появляются позже. Тела мужчин навсегда сохранили этот след, бесполезные бугорки несозревших грудей, бороздку, разделяющую мошонку и идущую по промежности до ануса, оставив метку там, где вульва закрылась и спрятала яичники, которые, опустившись, превратились в яички, пока клитор отрастал до огромных размеров. Мне на самом деле не хватало лишь одного, чтобы быть настоящей женщиной, как Уна, непроизносимого «е» французских окончаний женского рода, потрясающей возможности говорить и писать: «Je suis nue, je suis aimée

, je suis desirée». Именно «е» делает женщин ужасно женственными, и я очень страдал из-за того, что у меня его отняли, прискорбная утрата, не менее невосполнимая, чем утрата вагины, которой я лишился у врат жизни.

Когда в душе стихали грозы, я, усевшись так, чтобы видеть лес и низкое свинцовое небо, в тишине и спокойствии погружался в чтение Флобера. Но кровь снова приливала к лицу, и я неминуемо забывал про книгу на коленях. Тогда, чтобы скоротать время, я опять принимался за старофранцузского поэта, состояние которого, судя по всему, не слишком отличалось от моего: Явь иль сон, я сам не знаю, коли не подскажут

. У сестры было старое издание «Тристана и Изольды» в версии Томаса Британского, которое я тоже перелистывал, пока с ужасом, пронзившим меня, словно резкая боль, не наткнулся на стихи, отмеченные Уной карандашом:

Quand fait que faire ne désire

Pur sun buen qu´il ne peut aveirEncontre desir fait voleir

[96].

И еще раз ее длинная рука, из швейцарского изгнания или прямо из-за моей спины, скользнула под мою руку, чтобы мягко положить палец на эти строки, на не подлежащую обжалованию максиму, которой я принять не мог и отвергал со всем еще оставшимся у меня жалким упрямством.