Блаженные времена, хрупкий мир

По сути дела этот вечер, проведенный у дядюшки Зе, подумал Лео опять с каким-то тревожным чувством, был сильно увеличенным отражением и продолжением того, с чем он пытался покончить и что хотел оставить позади. Когда он предпринял беспомощную попытку объяснить, что в разрыве с Юдифью были повинны зеркала, Левингер кивнул и, немного подумав, сказал, что хочет показать Лео одну картину, которую до сих пор скрывал даже от него. Лео решил, что его объяснение оказалось, по-видимому, для дядюшки Зе совершенно непонятно или он просто не пожелал вдаваться в подробности, и Лео был рад этому, потому что Юдифь — это не та тема, на которой ему хотелось бы долго задерживаться. Но в то же время его раздражало, что Левингер был теперь явно не в состоянии говорить связно, не перескакивая с одной темы на другую, и это бесспорно было признаком деградации. Бесконечные коридоры этого огромного дома. По большой лестнице наверх, и снова коридор, еще одна лестница, на этот раз поуже, к мансарде, где Лео до сих пор еще никогда не бывал. По дороге — тирады Левингера против коварных актов мести, предпринятых диктатурой: ему предъявили фантастически высокую задолженность по налогам, потребовав оплаты налога с имущества за предшествующие годы, словно только теперь, когда они в нем больше не нуждаются, они сообразили, что он состоятельный человек, чистой воды вымогательство, просто они охотятся за моей коллекцией, сказал он, им нужна моя коллекция. Они и без того получат ее, я передам свою коллекцию безвозмездно Национальному музею, не всю, разумеется. Настоящие шедевры я оставлю себе, и они об этом ничего не узнают, таинственно, с заговорщическим видом пробормотал он, ведь они и знать ничего не могут об этих произведениях, они не представлены ни в каких репродукциях, не отражены в историях искусства и каталогах, не тиражированы на открытках, это, прошептал он, последние оригиналы во всем мире, который, задыхаясь от репродукций, не в состоянии воспринимать оригинальное творение, потому что может рассматривать его только как очередную копию, он покачал головой, иди же, сын мой, я покажу тебе один шедевр, он действительно единственный в своем роде, потому что увидеть его ты можешь только у меня и нигде больше.

Несмотря на то что Левингер, опираясь на его руку, шел медленными, нетвердыми шагами, Лео казалось, что он тянет его за собой и нетерпеливо подталкивает вперед; Лео становилось дурно от запаха мочи и, как ему казалось, разложения, который исходил от Левингера и смешивался с запахом рухляди и тлена этого огромного пустого дома. Левингер привел его в мансарду, и они подошли к занавесу во всю стену, на который сквозь большое косое окно в крыше мансарды падал яркий, но словно пропущенный сквозь фильтр свет полуденного марева Сан-Паулу.

Для каждого произведения искусства есть свой, предназначенный день, когда приходит пора с ним познакомиться, сказал Левингер, и мне кажется, что этот день настал и именно сегодня пора показать тебе эту картину. Он высвободил свою руку из-под руки Лео, шагнул вперед, прямо в этот льющийся через крышу свет, Лео видел, как сквозь редкие волосы на голове Левингера осветилась испещренная родимыми пятнами кожа. Левингер дернул за шнур, занавес быстро скользнул в сторону, и открылся вид на полотно, которое вспыхнуло перед глазами Лео так внезапно, словно это был диапозитив, спроецированный на экран. Скажи мне, что ты видишь.