Блаженство

Исчерпаны любые парадигмы.Благое зло слилось со злым добром.Все проявленья стали пародийны,Включая пытку, праздник и погром.«Проект закрыт», – напишут Джеймсы БондыИ улетят.Проект закрыт. Все могут быть свободны,Но не хотят.Из темноты выходит некий нектоИ пишет красным буквы на стене.Что будет после этого проекта,Судить не мне.На стыке умиления и злости,Ощипанный, не спасший Рима гусь,

Останусь здесь играть в слова и кости,Покуда сам на них не распадусь.

Венеция

Сваи, сети. Обморочный морокСумеречных вод.Если есть на свете христианский город,То, пожалуй, вот.Не могли ни Спарта, ни Египет,Ни Отчизна-мать,Так роскошно, карнавально гибнуть —И не умирать.Оттого-то, прян и сладок,Двести лет сиял ее расцвет,Но искусство в том, чтобы упадок

Растянуть на триста лет.Вечно длится сонная, вторая,Жизнь без дожа и купца:Утопая, тая, умирая —Но всегда не до конца.Маньеризм люблю венецианский,Ренессанс на крайнем рубеже —Тинистый, цианистый, тиранский,Тицианистый уже,Где в зеленой гнили по колено —Ряд дворцов, но пусто во дворцах,И зловонная сухая пенаОседает на торцах.Смех и плеск, и каждый звук извилист,

Каждый блик – веретено.Эта гниль – сама неуязвимость:Что ей сделается? Но —Но внезапно, словно Мойра,Чьи черты смеются, заострясь, —Налетает ветер с моря,Свежий зов разомкнутых пространств.Хорошо в лагуне плавать —И лицом поймать благую весть:Этот мир – одна гнилая заводь,Но в соседстве море есть.Увидав прекрасный первообраз,Разлюбил я Петроград —Скудную, неласковую область

Утеснений и утрат.Даже статуя в аллееЧересчур телесна и жива.Эта гниль соленая милееПресной прямизны твоей, Нева.Ни собор в закатной позолоте,Ни на мраморе пиит…Бесполезно строить на болотеТо, что на море стоит.

Пэон четвертый

О Боже мой, какой простор! Лиловый, синий, грозовой, – но чувство странного уюта: все свои. А воздух, воздух ледяной! Я пробиваю головой его разреженные, колкие слои. И – вниз, стремительней лавины, камнепада, высоту теряя, – в степь, в ее пахучую траву! Но, долетев до половины, развернувшись на лету, рванусь в подоблачье и снова поплыву.

Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней – дочеловеческий. Восторженная дрожь: черносеребряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними – тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края – и гроздья гроз, и в них – текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.

Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, – смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один – и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.

Смотри, смотри! Какой зловещий, зыбкий, манкий, серый свет возник над гребнями! Летучая гряда, смотри, разверзлась и раздвинулась. Приказ или привет – еще не ведаю; мне, стало быть, туда. Я так и знал: все только начато. Я чувствовал, что взят не ради отдыха. Ведь нас наперечет. Туда, туда! Клубится тьма, дымится свет, и дивный хлад, кристальный душ по чешуе моей течет.