Блеск и коварство Медичи

Это возбуждало его. С каждой минутой она все меньше принадлежала самой себе и все больше становилась его собственностью, игрушкой в его руках. Настоящая Бьянка была слишком резкой и требовательной. Но эта женщина… В своем воображении он видел, как перебравший вина работник Франко вытаскивает из прекрасной кареты придворную даму, валит ее в грязь канавы, а дама умоляет пощадить ее. Затем он приводит ее в свою убогую лачугу работника и раздевает до одной рубашки, приказав ей ублажать его, если она хочет дожить до утренней зари.

Она распластала язык и медленно, словно теплым и нежным бархатом провела им вдоль нижней поверхности его члена. Затем ее язык превратился в точку, и она коротким толчком угодила в чувствительное место головки под крайней плотью. Он почувствовал, что набухает, крайняя плоть растягивается, и он выходит оттуда.

— Франко, — прошептала она. Он чувствовал ее дыхание, теплое и прохладное одновременно в тех местах, где ее губы оставляли влажные следы. Его рука дрожала, когда он брал чашу с вином и отпивал из нее.

Понемногу он на всю длину оказался у нее во рту.

Он поставил чашу и запустил руку в ее рыжие волосы. Все органы чувств обострились и сосредоточились в ощущении мягкости ее нёба, словно свет, собираемый линзой.

Когда она закончила, он снова поднял свою чашу с вином.

— Франко, — ласково сказала она и завязала шнурки его гульфика. Ее щека легко прикасалась к его бедру, волосы распустились и переплелись.

— Что?

— Я так счастлива, так счастлива, что беременна.

На какое-то мгновение он действительно поверил ей. В забытьи своего наслаждения он полностью отделял ее от Бьянки Капелло, любовницы великого герцога, которая за десять лет любовной связи ни разу не забеременела. Но тут он опомнился.

Разумеется, она лишь притворялась беременной. Он сам все это устроил, и когда придет время, он подыщет крепкого и здорового младенца-мальчика. Наконец-то мальчика. Она притворялась и, сама того не замечая, начинала в это верить.

Так даже лучше.

— Да, — сказал он. — Ты беременна. Мое семя набухает в твоем животе сыном.

— Это все куний мех помог, — сказала она. — Я сделала из него себе одеяло и укрывалась им каждую ночь.

— Это всего лишь суеверие.

— Пусть так, Франко, — она подняла голову. — Пусть так, Франческо де Медичи, великий герцог Тосканский. Я спала под одеялом из куньих шкурок, и сейчас я намерена подарить тебе сына.

Глава 26

Дворец Питти

27 августа 1576

Неделю спустя

— Для своей свадьбы, — промолвила великая герцогиня, — я выбрала в качестве эмблемы пару голубков с надписью Fida Conjunctio, — союз, скрепленный верностью.

Она вышивала на алтарном покрывале голубя, символ Духа Святого. Кьяра работала по канве, где не требовалось особого искусства. Это хорошо, поскольку ее левая рука еще не вполне слушалась ее, но, по крайней мере, на ней снова начали отрастать ногти.

Она надеялась, что Святой Дух проявит большую верность по отношению к великой герцогине, чем ее законный супруг.

— Я помню это, ваша светлость, — сказала девушка. — Я тогда была еще совсем маленькой и не жила при дворе, но помню, что в городе устроили большой праздник. И конечно, герцог Козимо был еще жив. Его слуги швыряли монеты, и мы с моим братом Джанни дрались за каждое серебряное кваттрино.

При мысли о Джанни острая боль пронзила ее висок, а в голове раздался злобный шепот отца: «Это ты должна была умереть, а не он».

— Я и не знала, что у тебя был брат, — сказала великая герцогиня. Она завязала узелок и протянула руку за новой иглой, со вставленной в нее белой шелковой ниткой — их готовила швея. Взяв новую иглу, великая герцогиня продолжила класть стежки. Интересно, каково это — вырасти в таком окружении, что тебе даже не приходится самой заправлять нить в иглу.

После столкновения с Бьянкой Капелло в палаццо Медичи великая герцогиня сделала Кьяру частью своего внутреннего круга, этакой домашней любимицей, наподобие маленькой гончей Рины, что жила у донны Изабеллы, или Леи у донны Дианоры. Выяснилось, что великий герцог невзлюбил одну немецкую даму из окружения герцогини и бесцеремонно отослал ее обратно в Вену; так что собаки и Кьяра стали новыми игрушками одинокой Иоанны Австрийской. А кроме того, донна Химена, чье доброе сердце было разбито смертью Изабеллы, все больше и больше замыкалась внутри себя. Если она с кем и заговаривала, то чаще всего это были разговоры о постриге в монастырь.