Блеск и нищета шпионажа

Убийство Троцкого, или Лев и кролики

То кровь от смертных мук распятых вечеров Пурпурностью зари с небес сочится дальних… Сочится из болот кровь вечеров печальных, Кровь тихих вечеров, и в глади вод зеркальных

Везде алеет кровь распятых вечеров.Эмиль Верхарн (Любимый стих Николая Бухарина)

Торговое судно «Советская Россия» облегченно болталось у гаврской пристани, таможенники постепенно сворачивали работу и, прыгая под мелким дождиком, бежали за стойку бара хлебнуть кофе или перно.

Серов дотянул последний ящик до заасфальтированного причала, поставил его на тележку, которую тут же уволок мулат в комбинезоне, вытер пот со лба, содрал с себя ватник и майку и подставил лицо и грудь под охлаждающий небесный душ. Даже Аполлон померк бы рядом с тридцатилетним красавцем: густые темные волосы, широкие брови, сросшиеся на переносице, карие глаза с зорким прищуром, крутые мускулистые плечи и прочие прелести, приводившие в трепет всех секретарш ОГПУ-НКВД.

Он возвратился на судно, переоделся в форму моряка советского торгового флота и трижды постучал в каюту, которую тотчас открыл уже ожидавший его немолодой человек с беспокойными глазами, носивший фамилию Красовский и числившийся на судне помощником капитана.

Закрыв дверь на ключ, он достал из-под спального сиденья саквояж.

— Тут все, что нужно, можешь не проверять.

Но Клим Серов привык проверять и потому внимательно изучил содержимое чемодана.

— Ты управишься до нашего отплытия? — Красовский был серьезен, как филин.

— Если не будет накладок, — ответил Клим, спустился по трапу в своей форме бравого моряка и вразвалку, слегка поигрывая саквояжем, побрел по портовой части города, отмахиваясь от сутенеров и проституток и без всякого интереса скользя взглядом по разноцветным витринам.

В большом универмаге он купил черную широкополую шляпу и полюбовался на себя в зеркало — Франция легла бы у его ног, если бы, конечно, Родина поставила такую задачу. Затем двинулся в сомнительной чистоты туалет (еще говорят, что только в России такие!), зашел в кабину, достал из саквояжа кожаную куртку и штаны клеш, поношенный шарф, красный, как у Аристида Брюйана на плакате Тулуз-Лотрека, и быстро переоделся. В черной шляпе с красным шарфом он походил то ли на квалифицированного работягу, то ли на апаша, во всяком случае, таких, как он, вокруг сновало превеликое множество — и это было самое главное.

Сошел с судна серенький матросик, вышел из сортира уже полнокровный француз.

В поезде он старался держаться незаметно, однако чуть не пал жертвой внимания дамы со шпицем, которая попросила подержать вертлявого пса и вступила с ним в беседу на неизвестном ему французском языке (вообще-то, кроме сносного русского, он еще еле-еле объяснялся на английском и испанском), — тут он едва вырвался и перешел в другое купе.

Добравшись до Руана, пересел на автобус и вышел в тихом курортном городке.

Франция нравилась ему, и он подумал, что у российской буржуазии губа была не дура: редко кто не путешествовал и не любовался этими готическими соборами и прилизанными улочками, обсаженными платанами. Ничего, пришло другое время, гадов вышибли из страны или загнали навеки в землю, мировая революция не за горами, и тогда он непременно приедет сюда отдохнуть от трудов праведных на полные двадцать четыре дня, как в чекистский санаторий в Гурзуфе. Он шагал по аллее через стриженый-перестриженый французский парк и разглядывал маячивший вдали пансион с красной черепичной крышей, он радовался и щедрости природы, и солнцу, и позеленевшим от времени статуям, и всей атмосфере душевного покоя, царившего вокруг.

Особенно радовало, что никакого страха внутри, никакого напряжения, словно шагал на танцплощадку, а не убивать.

У входа его встретила статуя в белом халате, строгая, без улыбки, корректная, учтивая статуя.

— Вам кого, мсье?

— Мсье Льва Седова, — он стоял без шляпы, с ослепительно-красным шарфом и улыбался, как солнце, сияя ямочками на щеках.

— Вы договаривались? Как ваша фамилия?

— Григорий Незванов. Скажите, что я привез вести от его отца Льва Троцкого.

Через несколько минут он уже находился в палате, рядом с кроватью больного Седова, представился, передал письмо от отца (изготовленное в лучших традициях секретной лаборатории НКВД), баночку лисичек, собственноручно засоленных мамой Натальей, и еще кое-что из любимых деликатесов — служба свое дело знала, и все семейные детали были отражены в многотомном досье, там лежали донесения и о болезнях Льва Давидовича, и о его любимых галстуках, и о видах нижнего белья, и о дурных привычках фигуранта и всех членов его семьи.