Близкие люди

И так без конца. И все снова. И потом сначала. И еще раз. И два. И три.

Очень решительно Степан завернул горячую воду и до упора отвернул холодную. Сразу стало нечем дышать, и показалось, что через минуту разорвется сердце.

Нужно терпеть. Нужно дышать. Ничего другого не остается.

Он вылез из ванны, радуясь, что зеркало запотело так, что рассмотреть в него ничего невозможно. В данную секунду он отчаянно не желал себя рассматривать.

Офисная одежда кучей лежала на полу, поверх ботинок.

Степан посмотрел на кучу с отвращением. Он не станет к ней даже прикасаться. Ничего такого. Она полежит до завтра на полу, а завтра явится Клара Ильинична… нет, не Клара, а кто там теперь у него работает, и соберет всю кучу.

Сопя, он кое-как обернул себя полотенцем и открыл дверь.

В коридор сразу повалил пар, и, пошарив рукой, Степан включил вытяжку, которая бодро и негромко загудела.

Нужно одеться. В одном полотенце холодно. Степан вышел из ванной и нос к носу столкнулся с учительницей своего сына, Ингой Арнольдовной.

— Я хотела звонить в МЧС и вызывать спасателей, — сказала учительница хладнокровно, — что вы там делали столько времени, в этой вашей ванной?

Он отлично знал, как выглядит со стороны — мокрые прилизанные волосы, красная рожа, медвежья туша, кое-где прикрытая веселым розовым полотенчиком.

Она давно должна была уехать, мать ее!..

Он прохрюкал нечто неопределенное, то ли извинение, то ли проклятие, прошагал мимо — на стенах задрожали картины — и с силой захлопнул за собой дверь в свою комнату.

Нет, это просто невозможно! Что она себе позволяет, эта чужая женщина, поселившаяся в его доме?! Он сразу, с порога, отпустил ее домой, почему, черт ее возьми, она не уезжает?! Что она делала под дверью ванной? Подслушивала? Вынюхивала? Что ей может быть от него нужно?

Он вытащил из гардероба любимые старые-престарые слаксы, в незапамятные времена купленные в Лондоне в магазине «Маркс энд Спенсер», и тоненький свитерок того же происхождения, вытянувшийся от многочисленных стирок настолько, что приходилось засучивать рукава.

И свитерок, и слаксы были проверенными средствами утешения, и Степану немного полегчало, как только он почувствовал кожей знакомую мягкость старой ношеной ткани.

Теперь он был вполне готов. Мужчина, облаченный в свитер и слаксы, сильно отличается от мужчины, обмотанного поперек живота розовым полотенчиком.

Сейчас он выставит нахальную прибалтийскую крысу из своего дома. В два счета.

Он будет строг, холоден и сдержан. Он не позволит себе ни одного лишнего слова. Он даже глаз на нее не поднимет, не то что не повысит голос.

Картина собственного величия, нарисованная воображением, была так заманчива, что он вступил в гостиную-кухню, где шумел чайник и шипела сковородка, величественно и тихо, как и подобает истинному хозяину дома.

— Садитесь, — сказала Ингеборга не оборачиваясь. — Все давно готово.

Степан медленно и утомленно поднял глаза, только что постно опущенные в соответствии с выбранным образом.

Сзади, над ремнем джинсов, у нее порхал пышный бант, на который были завязаны ленточки фартука. В правой руке она держала серебряную лопаточку, а в левой — толстую прихватку, вышитую мещанскими розочками. Однажды в припадке хозяйственной деятельности Степан зачем-то купил эти прихватки в каком-то немецком магазине.

И пахло так вкусно, что в желудке моментально ожил небольшой огнедышащий дракон. Ожил, дыхнул жгучим паром и потребовал немедленной кормежки.

А может, не будет ничего плохого, если он просто поест?

Он только поест и даже не будет на нее смотреть. Он сейчас сядет, потянет к себе тарелку с ломтем горячего мяса и съест его весь до крошечки, и тарелку вычистит хлебом, и хлеб тоже съест, а потом съест помидоры, разложенные красиво, как в ресторане. Кажется, однажды он уже стоял в таком же голодном истерическом припадке над накрытым ею столом, и от запаха ее стряпни у него мутилось в голове.

Если он разрешит себе поесть, будет это малодушием или нет? Или все-таки нужно выгнать ее прямо сейчас?

Он не может выгнать ее прямо сейчас, и это, конечно же, малодушие и слюнтяйство.

— Садитесь! — повторила Ингеборга настойчиво, повернулась и быстрым критическим взглядом осмотрела стол. — Моя бабушка всегда говорила, что нет ничего на свете хуже, чем голод, особенно давний. Она считала, что стоит поесть, и жизнь сразу станет легче.

Павел Степанов неловко приткнул себя за стол.

Все чувства, включая осторожность, недавний страх, раздражение, недовольство собой, необходимость куда-то бежать и что-то предпринимать там, куда удастся добежать, сдались практически без боя. Тарелка с куском дымящегося мяса оказалась намного сильнее всех остальных высоких материй.

Он быстро и жадно съел все, что было, и посмотрел на Ингеборгу вопросительно. Она тут же положила ему еще кусок. И сразу же налила чаю в огромную глиняную кружку и сдернула салфетку с большого блюда. На большом блюде оказалось чуть-чуть подгоревшее снизу песочное печенье. Как в детстве.

И ему было решительно все равно, прыгает он в кольцо или нет.