Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе

Если бы Звягинцева попросили пересказать, о чем они говорили в ту ночь еще, он бы не смог. Помнил только, что, выходя незадолго до рассвета из госпиталя, испытывал такое счастье, какого не представлял себе ни в мирное время, ни тем более в страшные месяцы войны.

Он знал только одно: ничто и никто не в силах разлучить его с Верой — ни люди, ни война.

Но он ошибся.

Было так.

Над Ленинградом сияло весеннее солнце. Десятки тысяч людей вышли на улицы — с лопатами, кирками и ломами.

Работа радостная и вместе с тем страшная. Страшная потому, что под снегом и льдом были похоронены не только тротуары и мостовые, но и те, кого смерть застала на улице.

Однако, кроша лед, люди подсознательно считали, что они разбивают оковы проклятой блокады.

Почти три недели — с 27 марта по 17 апреля — продолжался этот штурм заледенелых сугробов, цепко державших город в своих холодных объятиях около пяти месяцев.

И вот настал день, когда на улице Стачек зазвенел первый трамвай. Вожатый звонил почти непрерывно, хотя на рельсах никого не было. Люди стояли на тротуарах, встречая и провожая красный вагон улыбками. Казалось, что он вернулся из того светлого, солнечного мира, с которым они расстались так давно…

С первым же трамваем Звягинцев отправился на Выборгскую. Радость предстоящей встречи с Верой переполняла его. Он представлял себе, как они выйдут из госпиталя и погуляют вместе по влажному, еще не высохшему от недавних сугробов блестящему тротуару. Это представлялось ему высшей наградой за все выпавшие на их долю испытания.

На трамвае он, разумеется, не доехал до госпиталя. Трамваи ходили еще по укороченным маршрутам и далеко на по всем улицам. Большую часть пути Звягинцев проделал опять-таки на попутных машинах и пешком. Идти по чистым, похожим на довоенные улицам уже само по себе было счастьем.

Все ближе и ближе подходил Звягинцев к тому переулку, где располагался госпиталь. Предстояло сделать еще один поворот. И тут он почувствовал, как у него сжалось сердце. Звягинцев еще не понимал причины внезапно охватившей его тревоги, может быть, она появилась вместе с запахом гари и разбитого в щебенку кирпича, словом, с тем самым запахом, который сопутствует разрушению и смерти.

Теперь Звягинцев уже не шел, а бежал… Бежал, сам того не замечая, охваченный страшным предчувствием…

Наконец он увидел то, чего не сможет забыть никогда: на месте госпиталя громоздились бесформенные развалины. Над развалинами вились дымки, и легкий весенний ветер срывал с кирпичной щебенки кроваво-красную пыль.

Развалины были оцеплены дружинниками МПВО. В перепачканных известкой ватниках они молча стояли на расстоянии двух-трех метров один от другого.

Сам не сознавая зачем, Звягинцев бросился туда, к развалинам, но цепочка дружинников сомкнулась, преграждая ему путь.

— Туда, товарищ майор, нельзя! — крикнул один из дружинников, молодой белесый парень в сдвинутой на затылок ушанке, которую пора бы уже сменить на кепку.

— Отставить! — истошно выкрикнул Звягинцев и, не отдавая себе отчета в том, что делает, схватил дружинника за плечи с намерением отшвырнуть его в сторону.

Но Звягинцева уже держали крепко со всех сторон.

— Товарищ майор, опомнитесь! — укоризненно произнес тот, белесый, освобождаясь от его рук. — Вы же военный человек! Дисциплину должны поддерживать!

Звягинцев безвольно опустил руки, несколько мгновений бессмысленно смотрел на гигантскую дымящуюся груду щебенки, освещенную веселым солнцем. Наконец он спросил:

— Когда?

— Вчера вечером, — ответили ему. — Две бомбы положил здесь, одну за другой.

— А люди, люди?! — опять закричал неистово Звягинцев.

— Что ж люди… — ответил ему все тот же белесый. — Всю ночь разгребали. Только мало живых-то… Тут ведь госпиталь был, раненые в постелях лежали…

Звягинцев снова рванулся вперед, и снова его ухватили несколько рук.

— Товарищ майор! — на этот раз уже строго обратился к нему дружинник. — Приказ есть никого не допускать. Там мина может быть замедленная…

— Какая мина, что вы чушь городите! — остервенело крикнул Звягинцев. — Сами же говорите, авиабомбы!

— Ну, может, бомбы какие — неразорвавшиеся. Он ведь и мины бросает… Словом, приказано оцепить и никого не допускать.

Этих слов Звягинцев даже не расслышал. Ноги его сами приросли к земле, и все тело будто одеревенело. Только рассудок еще работал лихорадочно. Он думал: «Был вечер… Значит, она уже вернулась к себе из палат. Туда, на четвертый этаж. В ту маленькую комнату. Потом услышала грохот… А может быть, и ничего не услышала… Спаслись, вероятнее всего, те, кто находился внизу, на первом этаже… Хотя вряд ли и они спаслись. Две полутонных бомбы! Тысяча килограммов взрывчатки — по одной цели, по одному дому! Правда, дом был большой, крепкий. Но две бомбы по одной цели…»

Не слыша своего голоса, спросил:

— Куда повезли живых?

— Да кто ж их знает, товарищ майор? — прозвучало в ответ. — Тут «Скорая» со всего города съехалась. По госпиталям, конечно, развезли. Только мало живых-то!

— А может быть… там остались? — спросил Звягинцев, косясь на развалины.