Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг.

Конечно, нельзя представлять отношения блокадников и военнослужащих подшефных частей как идиллию: бывало всякое. Где-то невнимательно отнеслись к «шефам», где-то их не покормили, постарались быстрее выпроводить – все это отмечалось с обидой, даже если имелись оправдания. Директор ГИПХ П.П. Трофимов вспоминал, как по указанию райкома партии в одну из воинских частей направили бригаду рабочих (в их числе были и девушки) для того, чтобы они «уговорили красноармейцев не бросать поле боя». Поездка оказалась неудачной: «…Рассказали, что кругом царила такая паника, что нельзя было найти человека, который мог бы организовать эту беседу, и пришлось говорить не с бойцами, а с отдельными командирами» [455] . Такие случаи являлись редкими, обычно заботились, чтобы у «шефов» остались наилучшие впечатления – но все предусмотреть было невозможно.

Не столь легко удавалось и поддерживать переписку между блокадниками и бойцами на фронте [456] . Начиналась она нередко по инициативе парткомов и общественных организаций – стихийным этот порыв назвать трудно. «…Нас вызовут, девчонок: „Пишите письмо на фронт вот такому бойцу, там бей врага, мы защитим город, мы вам поможем"», – рассказывала М.В. Васильева [457] . Она получила ответ – незнакомый ей боец просил прислать варежки, шерстяные носки и шарф. «А где я возьму, у меня нет ничего» – переписку пришлось прекратить… [458] Ее подруге тоже прислал ответное письмо красноармеец. Он лечился в городской больнице и просил его навестить. Идти одна она побоялась, взяла с собой М.В. Васильеву. «Нам сказали: „Вы хоть возьмите чего-нибудь“. А чего мы возьмем? Давайте, мы снесем папирос или чего». В больнице теснота и давка, девушки в испуге пятятся назад, медсестра с упреками удерживает их. «Подходим. „Здравствуйте“. – „Здравствуйте“. – „Вот мы вам папиросы принесли“. Он: „Спасибо“».

У многих страшные раны. Боец с незашитым животом пытается познакомиться с гостьями: «„Ой, девочки, можно ваши адреса“». Зрелище непривычное и ужасное: «Какие там адреса! Господи!». Жалость, испуг, ощущение неловкости – эти чувства были естественными для тех, кто оказывался среди незнакомых людей, там, где быстро привыкали к боли и страданиям. В этом эпизоде видно, насколько отличалось подлинное милосердие, робкое и неброское, от позднейших глянцевых картинок. И стремление людей преодолеть одиночество, наверное, тоже сказалось здесь. С бойцом, пытавшимся познакомиться, М.В. Васильева встретилась еще раз: «…Пишет мне записочку: „Приди“. Я пришла, в палату я не пошла, а около окошка стала, за трубой. Он говорит: „Постирай мне платочки“. „Ну давай, постираю “. Постирала. Пришла, а потом меня… в другое место перегнали, так что… все» [459] .

Переписка – дело сугубо личное, это не обмен «агитками». Как поделиться чем-то заветным с чужим человеком, как, выйдя за рамки предписанных инструкций, без патетических возгласов рассказать ему о своей горькой блокадной жизни? Это ведь не мать и не сестра и нет тут теплоты, присущей интимным письмам. Надо подбирать «правильные» слова, а так ли велик был их запас, чтобы переписка не прекратилась в одночасье. Да и у тех, кто слал письма «незнакомому бойцу», имелись любимые и друзья – разве это не побуждало к сдержанности? Один из красноармейцев писал артистке Н.Л. Вальтер: «Я и мои товарищи горячо благодарят вас, верную дочь Родины, за патриотические чувства» [460] . Как ответить на это словами искренними, неистершимися? Переписка, становясь «коллективной», часто превращалась в обмен благодарностями с перечнем обязательств. Это не значит, конечно, что не завязывались «почтовые романы». Отчасти в этом проявлялась и жалость. «…Получила от незнакомого Беляева Сергея Ивановича письмо с благодарностью за перчатки. Сегодня же отвечаю ему, написала как знакомому большое, большое письмо, пусть питает желание, что мы будем встречаться», – отмечала в дневнике А.Н. Боровикова [461] . Возможно, так поступали и другие. Таял лед официальных обращений и письма становились исповедью, признанием в любви, излиянием самых сокровенных чувств – но как часто они обрывались, внезапно и резко, войной, эвакуацией, «смертным временем».

Отношение к воровству

1

Говоря о неприязни к воровству в блокадные дни, отметим, что даже простое сравнение лиц сытых и голодных людей вызывало стойкое чувство раздражения у блокадников. «Большего неравенства, чем сейчас, нарочно не придумаешь, оно ярко написано на лицах… когда рядом видишь жуткую коричневую маску дистрофика-служащего, питающегося по убогой второй категории, и цветущее лицо какой-нибудь начальственной личности или „девушки из столовой"», – отмечала в дневнике И.Д. Зеленская [462] .