Блокадные девочки

– Это все-таки воля неба. Господь. Другого мнения быть не может. Мамина тетя, баба Настя, меня двум молитвам научила. Одна длинная, я потом узнала, что это псалом 90-й, а вторая – «Отче наш».

– Вы – верующий человек?

– Да. Прадед мой Андрей служил в храме, но я была шустрая и болтливая, поэтому взрослые от меня это скрывали. Мама в церковь не ходила, у нее ведь муж – командир, но в душе верила.

– Вы говорите, что вам Бог помог выжить. Как?

– Мама познакомилась с женщиной, у которой муж работал грузчиком на мельнице Ленина…

– Это что такое?

– Мукомольный комбинат. Мама относила ей свои вещи и меняла на граненый стаканчик. В нем была даже не мука, а труха. Я только недавно поняла, что он не воровал. Он просто из пустых мешков эту труху вытрясал. Труху по ложечке заваривали кипятком. Приносили с Бадаевских складов землю. Мы с женщинами, которых подселили в квартиру, и их детьми сидели у буржуйки и сосали эту землю. Мама мне это запрещала, но когда ее не было, я эту землю сосала. Насосала себе лямблии и посадила желудок.

Эти женщины ожидали своей очереди на «дорогу жизни». Мама тоже пошла в военкомат, чтобы ей помогли уехать из Ленинграда.

– Значит, вы все-таки хотели уехать?

– Мама хотела. Однажды она пришла из военкомата и сказала: «Мы никуда не поедем. Нас там никто не ждет». Когда мама это объявила, я билась в истерике. Но для мамочки моей, царство ей небесное, моя истерика ничего не значила, решение она приняла. Это, наверное, был конец ноября. Все уехали, а мы остались в этой квартире вдвоем.

– Она понимала, что вы можете умереть в блокадном городе?

– Об этом не говорили и не думали. Мама вскоре заболела и слегла. Написала записку и отправила меня с ней на Заячий к тете Насте. И я эту записку прочла. Мама писала: «Настя, у меня открылся кровавый понос, если есть какое-то лекарство, дай Ире». А я знала, что после кровавого поноса человек уже не встает. Тетя Настя отдала дворничихе свою каракулевую шубу за кусок кожи кабана, с которой было все уже ножом соскоблено. Тетя Настя эту кожу резала и варила. Она дала мне стакан этого студня, в котором плавало три или четыре кусочка кожи. Я принесла это варево маме. Еще помню, что мама пила марганцовку. И мамочка встала. Она пошла работать в эвакогоспиталь – сначала на Охту, а потом на Невский, 176, туда, где кинотеатр «Призыв».

– Радио вы слушали в блокаду?

– А как же? Все время передавали полонез Огинского. И сказки. И Грига музыку.

– Новый год отмечали?

– Наверное, кто-то отмечал, если мог ходить. У меня даже мысли этой не было, откуда силы-то?

– Вы свой паек сразу съедали или сохраняли?

– Мама, конечно, старалась придерживать, давать по кусочкам. Потом, когда уже стало полегче и можно было картошку сварить или кашу, я не ела, я жрала. Поем, лягу и просто умираю – всю меня распирает. Но проходит немного времени и я снова готова есть. Позже, когда мама в 45-м вышла замуж, ее мужу с Украины присылали посылки с яблоками. Я сидела за столом и жадно следила, как эти яблоки делят. А потом ела их как ненормальная. Это обжорство длилось наверное до 51-го года. Но мама сразу не давала, все-таки по кусочкам.

– Что было самым вкусным в блокаду?

– Хлеб. Многие описывают подарки какие-то, но у нас ничего такого не было.

– Где вы воду брали, и кто за ней ходил?

– За водой я ходила, у нас была пожарка и там люк. Однажды я пошла с большим медным чайником туда, мне начерпали воды, потому что самой мне было не достать. И я на лестнице упала с этим чайником. После этого мама меня больше не посылала за водой, не в силах я была. Мысль была одна: «Вот поесть вдоволь хлеба – и можно умереть». Я так спокойно об этом думала. Мне было десять лет, но смерть как будто всегда была рядом. А вторая мысль была у всех общая: «Дожить бы до победы».

– Даже в самые страшные моменты не было мысли, что город надо сдать?

– Ой, нет. Мы слышали, что город заминирован, и относились к этому спокойно. Все понимали, что болтать нельзя. Взрослые при мне старались не говорить на серьезные темы. Слово «патриотизм» сейчас замылилось, но тогда действительно была любовь к родине, к району, к своему дому, к своей семье. Мы вошли в Берлин только потому, что немцы не вошли в Ленинград.

– Было много советской агитации?

– Всюду были плакаты – это ведь Смольнинский район, рядом власть. С одной стороны, были эти плакаты, которые рождали ненависть к фашистам. А с другой стороны – в хронике немцы такие несчастные, жалко их. Напротив нашей школы после войны пленные немцы работали на разборке разбомбленного дома. Мы ходили мимо них, они просили есть, и мы норовили потихоньку их подкормить.

– А с немецкой пропагандой сталкивались?

– Лично я ни одной листовки не видела, потому что отлично работала система управхозов и дворников. Я работаю в обществе блокадников, и если кто-то приходит и говорит, что был в блокаду дворником, то я знаю, что, с одной стороны, это был тяжелейший труд, а с другой – дворник мог свободно входить в пустые квартиры и многое там брать. За счет этого многие из них выживали.