Блокадные девочки

– Правда ли, что на трупы на улицах не обращали внимания? Даже в хронике видно, что люди не останавливаются.

– Не могут остановиться, потому что остановишься – и сам не поднимешься.

– У вас вши были?

– Вши были и в голове, и в белье. Тощее тело, откуда они брались? Видимо, сама грязь их порождала. У мамы были длиннее волосы, но у нее вшей не было. А я вся была во вшах. Мама была очень чистоплотной, обмазывала меня чем-то, во что-то заворачивала. Помню, что она ставила табурет, стелила газету и вычесывала меня. Но не обстригла, жалела мои волосы. Меня обстригли позже, когда мы со школой приехали в лагерь в Песочную. Вшей у меня уже не было. Помню, одну девочку посадили на табурет на зеленой лужайке и стригут машинкой. Я смотрю на нее и говорю: «Ой, мозги шевелятся».

– Вы помните, как город чистили весной 42-го?

– Когда говорят, что в марте 42-го года весь Ленинград вышел на улицы и очистил город, плохо представляют, что за этим стоит. А ведь унитазы замерзали, люди из окон нечистоты выливали и из этого образовывались целые горы наледи. Но город стал чистый! И долго был чистый. Он начал меняться к худшему с 60-х годов. Я раньше никогда не рассказывала ни про унитаз, ни про вшей, считала, что стыдно об этом говорить. Но года два назад проводилась конференция, и я решила: «А я скажу!» Чтобы люди знали.

– Вы в школу не ходили?

– В мае 42-го года я пришла в 3-й класс в 161-ю школу на 6-й Советской между Дегтярным и Суворовским. Там, если ехать к Смольному, справа сквер. Так в этом сквере, оказывается, была церковь Рождества Христова. Перед своей смертью мама мне сказала: «В этой церкви меня крестили, но в 34-м году ее взорвали». Все-таки небо водит, водит человека по каким-то местам. Я точно знаю, когда смерть рядом со мной прошла, совсем вплотную. У нас была классным руководителем Анна Петровна – стриженая, в темно-синем костюме. Доброты необыкновенной. Я не помню, чтобы кого-то она ругала. Понимала, что перед ней дети, выжившие в голодную зиму, все без отцов, а некоторые уже и без матерей. Мы стихи учили, рисовали, пели, сказки рассказывали. Помню, какая была высокая физическая культура, как меня без конца тянули на всякие соревнования. То есть образование давали прекрасное, и учителя были хорошие. Нас по очереди ставили на усиленное питание, дней на десять группами – мы же все дистрофиками были. Но все равно все время очень есть хотелось. Однажды во время очередной бомбежки мы сидели в бомбоубежище, а там были окошечки, которые мальчишки расшатали и в которые можно было вылезти. Я знала, что мама, уходя в госпиталь, оставила мне дома еду, чтобы я поела после школы. Я так хотела есть, что во время бомбежки вылезла в это окошко и побежала к себе на 4-ю Советскую. Поела, возвращаюсь в школу. А директор, видимо, белобилетник, стоял у входа и отлавливал таких, как я, удравших из убежища. Спрашивает: «Какой класс? Третий?» Приводит меня к нашей Анне Петровне и говорил: «На ночь оставить». Анна Петровна спрашивает: «Мама дежурит?» (она все про каждого знала). Я говорю: «Да». – «Ну и хорошо, мне веселее будет». А моя подружка, Валечка Адушева из соседнего дома, говорит мне: «У меня мама тоже дежурит, давай убежим и пойдем ко мне ночевать». – «Давай». И последнее, что я видела, перед тем как мы убежали, – это Анна Петровна, которая, уже в сумерках, поднималась в учительскую, держась за перила. Ночью бомбежка. Утром мы выходим на Суворовский, нас спрашивают: «Из какой школы?». – «Из 161-й». – «Вашу школу разбомбило». А там оставалась Анна Петровна. Она, наверное, что-то такое предчувствовала, потому что позвонила старшей вожатой и сказала: «У меня так болит сердце, замени меня, пожалуйста». Та приехала, но школу уже разбомбило. Потом рассказывали, что Анна Петровна спустилась в столовую попить кипяточку. Ей сказали: «Анна Петровна, посидите еще». Но она вышла. И почти сразу в школу попала бомба. Те, кто были в столовой, остались живы, а она погибла – учительская была на втором этаже. Весь класс знал, что меня оставили в школе на ночь и никто не знал, что я убежала. Поэтому, когда мы с Валей пришли, все закричали: «Ой, ты живая!» Вот, когда смерть прошла рядом. Потом, когда я говорила Вале: «Ты меня спасла», она всегда отвечала: «Это не я, это Господь моими руками». Однажды мы ночевали в ее квартире – а мы часто ночевали вместе – и она мне говорит: «У меня растет родинка и болит». Я тогда посмотрела, потрогала. А через некоторое время оказалось, что это совсем не родинка, а пуля. Это ведь был город-фронт – пули летели, стекла. Смазали, забинтовали, а через какое-то время пуля вышла. Валя потом стала очень верующая.

– Сны вам снились в блокаду?

– Один сон я помню, такой благостный. Лес и подснежники – не беленькие, а голубые. Я как будто вживую была в этом лесу, как будто улетела в другую жизнь. Все объемное, все в цвете. Помню эту радость. А больше снов и не было. Зато после войны было много страшных блокадных снов. Я блокадой болела очень долго. Замуж вышла за военного, но с ним никогда о блокаде не говорила.

– Почему?