Блокадные нарративы

Социальная атомизация, разворачивающаяся во время блокады, служит усилению конфликта, ведь отсутствие свидетелей позволяет Оттеру быть жестоким: «Душевный механизм не освоил это переживание, воспользовавшись отсутствием свидетелей злодеяния, отсутствием морального порицания извне, суда извне, который был бы объективацией вины»[275]. Оттер начинает разделять личные поступки и более устойчивый образ себя, и в результате этого его личность как бы раскалывается надвое. По сути, социальные скрепы утягивают его вниз по лестнице морали. Брошенная приятелем фраза, что Оттер спасает тетку ценой своей жизни, приводит к тому, что он начинает сожалеть, что делился с ней едой[276]. Пагубные черты других блокадников провоцируют те оскорбительные слова, которые он говорит тетке, пользуясь «готовыми стандартными формулами, заведомо пропитанными всей мерзостью обывательского цинизма»

[277]. Мы читаем, как Оттер

нашел слово паразит. Он не боялся слов – инвалид, калека (стала калекой на мою голову, чтобы окончательно загнать меня в гроб). <…> А он топтал построения, уже хрупкие и которые она поддерживала, быть может, уже из последних сил, отчаянно оттягивая момент, когда все должно было рухнуть в деградацию, в последнюю потерю самоценности[278]

.

Согласно Пьеру Жане, который в начале ХХ века занимался посттравматической психотерапией, одна из функций памяти – создание схем, которые позволяют нам осмыслять новый опыт. Травмирующие воспоминания определяются как воспоминания, которые не интегрированы в существующие ментальные схемы[279]. Оттер у Гинзбург не переживает такое состояние клинического неприятия, напротив, он – уверенный в себе аналитик. И все же в «Рассказе о жалости и о жестокости» он логически интерпретирует существование человека в блокаде так, чтобы показать, какое влияние это оказало на модель их взаимоотношений с теткой перед блокадой – их продолжительная вражда, борьба между рационализмом и иррациональностью, порядком и хаосом, практичностью и непрактичностью – и как внешние обстоятельства привели к тому, что все это выродилось в «спор о жизни и смерти»: «По существу, как и все вокруг, это был уже спор о жизни и смерти»

[280]. Оттер перенастраивает свои прежние ментальные схемы, негибкость которых не давала ему действовать правильно в ситуации блокады.

Аналитическая линия в «Рассказе о жалости и о жестокости» позволяет Оттеру достигнуть понимания того, как его поглощает игра в этом любительском театре, разворачивающаяся на фоне борьбы за выживание. Он отмечает те моменты, где отходит от собственной этики и, возможно, идентичности, а также те моменты, где выстраивание собственной автоконцепции не давало ему правильно реагировать на реальные обстоятельства. И все же, хотя Оттер стремится понять ошибки прошлого и их мотивацию, неизвестно, поможет ли ему это в будущем. Подобный анализ в «Заблуждении воли» не предотвратил трагедии в «Рассказе о жалости и о жестокости».

Вторая линия: смерть тетки

Вина и раскаяние заставляют человека писать, соединяя фрагментарные переживания воедино. Благодаря этому нарративизация (в чэтменовском понимании нарратива как истории, развертывающейся во времени) кажется таким же важным инструментом, как анализ. Поль Рикёр подчеркивал специфический смысл нарративизации, утверждая вслед за Аристотелем, что она выражает и наделяет значением «фронетическую тягу к пониманию», которая достигает «практической мудрости морального суждения». С точки зрения Рикёра, нарративы предлагают «различные фигуры, составляющие множество мыслительных экспериментов, посредством которых мы научаемся соединять этические аспекты человеческого поведения, счастье и неудачи»[281]. Возможно, из-за того, что смерть порождает чувство вины, а с ним и моральную аналитику, Гинзбург строит значительную часть своего произведения как хронологический рассказ об умирании, что отличается от ее обычной манеры письма.

В целом Гинзбург была согласна с Григорием Винокуром, резко возражавшим против хронологии как структурирующего принципа биографии[282]: она называла хронологию «самым примитивным» способом структурирования, поскольку та ведет к мысли, что «единственно реальным для человека окажется последний день его жизни»[283]. Но для человека, который стал свидетелем смерти другого, процесс умирания и его развертывание во времени становятся очень важными: