Блокадные новеллы

— Какие, право, у нас — болгар и русских, — продолжила Ружа, — разные характеры. У нас — сдержанное мышление. Молодые поженятся — сразу, как муравьи, начинают о собственном доме беспокоиться, строят, украшают… Уже о потомках думают. А вы, русские, как струна звените, тысяча мыслей в вас кипит…

— Это ты из литературы черпаешь.

— Да, из литературы. Но разве ты не такой? Как струна…

— Пожалуй, ты права, — нынче я как струна.

И снова то по тротуару, то по мостовой мы брели но городу, не обращая внимания ни на окрики извозчиков, ни на гудки автомашин, ни на завывание ослов на окраине… Мы вышли к морю. Оно лежало бесконечное — с кружевной каемкой прибоя, с прибрежной зеленоватой полосой, с синим широким разливом за ним, а еще дальше — оно бурлило воистину черными высокими волнами.

— Между нами море, — многозначительно сказала Ружа.

— Между нами ничего нет. Есть ты и есть я.

— Подойдем как можно ближе к твоей Родине.

— Куда же?

— А на самый край мола. Ведь за волнами — она.

— За волнами — она.

Мы вступили на мол, дошли до самой его оконечности и сели на теплые желтые плиты, облепленные ракушками и заросшие мхом. Вода, увлажняя мох, тянулась к нашим ногам и, не дотянувшись, скатывалась, обнажая длинные белесые водоросли. Там, за волнами, был мой путь, который я давно торил, мои первые успехи и мои первые поражения. Там был воздух, в котором я мог дышать так же естественно, как птица в сосновом лесу. Там, только там, меня могло ожидать осуществление моих надежд и моих дерзаний. И острая, животрепещущая мысль пронзила меня: «А мог бы я взять ее, Ружу, и перевезти через море в мой отчий край — в мои весенние распутицы, сумеречные осенние вечера, долгие зимние ночи, в нежные и зыбкие вёсны, в круг моих североволжских знакомых, добрых и широких, терпеливых и размашистых?» И даже не про себя, а внутренним голосом честно сказал себе: «Не знаю», ибо никто не знает протяженность дороги любви и ведом лишь иногда проницательным путь привязанности.

— Между нами море, — уже с печалью повторила Ружа, словно ей что-то передалось от меня.

Вечером в приморском ресторанчике мы запивали белым вином жаренную на углях сладкую рыбу — лефер. Подгулявшие немецкие моряки тупо переступали на деревянном плацу танцевальной площадки, прихлебывая из кружек, которые не выпускали из рук.

— Не завершать же нам свой декабрь с пьяными баварцами? — положила Ружа свою руку на мою.

С горечью я посмотрел на часы.

Мы расставались с Ружей вечером у ее домика.

— Ты мне подарил чудный день.

— Почему «подарил»? Он был наш.

— Завтра ты уедешь, — значит, он не мог быть нашим, ты вынул его из своих дней и дал мне.

— Но, Ружа! Ружа!..

— Мы ведь увидимся, милый, правда? — И она провела своей прохладной рукой по моим глазам.

Мы договорились с Ружей встретиться через несколько дней в Софии.

Когда я приехал в Софию, мне сообщили, что у меня случилось в семье несчастье.

Я улетел сразу на транспортном самолете с ящиками черешни.

Жизнь жестоко ударила меня, и я долго не мог оправиться от ее удара. А оправившись, повзрослел и, наверное, изменился.

Через несколько лет, снова приехав в Болгарию, подчиняясь вновь ожившей во мне тоске по Руже, я принялся ее разыскивать. Мне помогали мои друзья, но так ее и не нашли. Тогда я написал стихи, и мой товарищ опубликовал их на русском в газете «Учительское дело» в расчете, что Ружа, ставшая учительницей, прочтет их, Зазвенела душа моя по всей Болгарии со страницы газеты:

Города я обшарю, как большие кусты,перетрогаю горы, как складки платка.—и откликнешься ты,и аукнешься ты,потому что моя так высока тоска!

Но Ружа не откликнулась.