Блокадный ноктюрн

Дембеля помчались к киоску с пивом, а Сергей Викторович спустился в зев метро.

На самобеглой лесенке, прямо перед ним, стоял какой-то длинный парень с большим рюкзаком на спине. От парня неуловимо пахло…

Молодостью.

Да, молодостью Сергея Викторовича.

Порохом и тленом.

Парень зачем-то вертелся из стороны в сторону и Москвичев едва успевал уворачиваться от его рюкзака. Один раз по носу все-таки прилетело. Сергей Викторович не выдержал и придержал вертуна в камуфляже за плечо.

Тот резко обернулся, приоткрыв рот, но осекся и покраснел:

— Извините, товарищ гвардии подполковник…

Потом парень захотел было еще что-то сказать, но эскалатор внезапно закончился и толпа, бегущая к вагонам, их разминула.

Какое-то время Москвичев даже спиной чувствовал взгляд этого парня, но вот он вошел в вагон, и вагон тронулся и вот уже ласковый голос сообщает:

«Станция метро «Достоевская» Следующая станция «Садовая». Переход на станцию…»

Ласковый голос не успел договорить, как Сергея Викторовича опять вынесло толпой на перрон станции.

Вообще-то Москвичев любил именно здесь выходить. Чтобы пройти до Невского по Марата, а оттуда уже на площадь Восстания. Чтобы…

Его вдруг толкнули и он, не удержавшись, толкнул плечом какую-то девочку лет семидесяти.

Да, именно так.

А вы не знали, что у девочек возраста не бывает?

Виктория Павловна оперлась на трость, чтобы не упасть.

— Умоляю, простите, — неловко улыбнулся ей какой-то гвардии подполковник.

Она совершенно сухо, совершено по-ленинградски, кивнула ему в ответ и тяжело захромала дальше. Ноги…

После Блокады ее ноги так и не восстановились. Каждую весну и каждую осень они опухали и она с трудом шла в свою библиотеку — выдавать детям Жюля Верна и Конан-Дойля. Врачи ей еще в пятидесятых советовали сменить климат. Но как она могла сменить его, когда тут, в Ленинграде, осталась Юта и мама?

И четыре раза в год — в день смерти Юты, в день ухода мамы, в день снятия Блокады и в День Победы она шла по своему маршруту. От старого своего дома по улице Марата до Пискаревского кладбища. Виктория Павловна не знала — там ли Юта? Но там точно лежала мама.

Шли годы и девочка старела, но ходила и ходила вдоль Невы сквозь промозглый город, меняющий имена быстрее человеческой жизни.

Потом она ходила три раза в год — прости, Юта! Потом два раза — мамочка, извини! — после один раз — простите, ленинградцы. Все простите! Сил больше нет…

Но в День Победы — обязательно.

Как бы тебе трудно не было — пройти тебе, Вика, надо. Ведь тогда ты смогла? Значит — сможешь и сейчас!

— ПОБЕДААААА! — заорал кто-то прямо над головой.

Виктория Павловна вздрогнула — она так и не перестала бояться резких звуков. Может быть, поэтому она выучилась на библиотекаря? Или потому, что так и не успела дочитать «Пятьсот миллионов бегумы»? А ведь так и не смогла ту книжку прочитать… Слишком явственно Вика слышала хруст разрываемых страниц и шелест огня в печке…

А тот мальчик с погонами подполковника… Как он похож…

Да, мальчик. И пусть ему восемьдесят или около того.

А вы не знали, что у мальчиков возраста не бывает?

Вика медленно, переваливаясь словно утка, неспешно перешла Невский проспект. Ровно по тем следам, невидимо впечатавшимся в Ленинград. И пусть память подводит, но следы-то остаются.

Они на стенах. Они на душах. Они остаются в глазах детей и внуков. Уцелевших детей и выживших внуков.

Вот словно у того паренька в камуфляже и с маленьким рюкзаком за спиной.

Глаза у него… Как у наших…

Она слегка улыбнулась — по-девичьи осторожно, и задела его плечом — по-старчески небрежно. Тот вежливо отшагнул в сторону и чуть кивнул, мимолетом глянув.

Парень, возвышаясь над веселящейся толпой на голову, смотрел…

Да, я больным взглядом смотрел на людей, празднующих Победу.

Они — имеют право. Ведь это и их Победа. Да, вот этих вот менеджеров и работяг, журналистов и кассиров, банкиров и сантехников.

Это — их Победа. Ведь они — дети, внуки и правнуки пацанов, которые победили.

Это наша Победа. Она всегда будет нашей.

Но…

Это не моя Победа.

Я свою войну еще не закончил. И моя Победа — еще впереди.

Бабушка, опершаяся на меня рукой, и грустно улыбнувшаяся мне, уже исчезла в глубине Литейного.

Ну и мне пора.

На вокзал, за рюкзаком и на поезд.

И я иду навстречу толпе, радостно шагающей с георгиевскими ленточками на штанах и шариками в руках на Дворцовую.

Хватит думать. Не хочу больше думать. Мне надо в одиночество. Челюсти сжимаются так, что зубам больно.

Иду, расталкивая плачами толпу.

Господи, как же нам повезло, что у нас такие деды!

Как же нам повезло, что мы живы!

Какие же радостные у нас лица сегодня! И какие мелочные проблемы нас ждут завтра.

Как же нас еще много!

И все благодаря тому подполковнику, которого я задел рюкзаком на эскалаторе «Ладожской» станции. Эх, знать бы… Как он воевал тогда? Где он воевал? А ведь он воевал. Одни нашивки за ранения чего стоят.

Вот подхожу к площади Восстания. Вот и Московский вокзал. Пора домой. Пора домой…

Нет, подойду еще к шайбе метро. Посижу еще, покурю, посмотрю на людей — всем Ленинградом идущим на главную площадь.

Праздновать.

Да. Праздновать. И правильно.