Блудное художество

– А к замужеству что? - спросила Дунька.

– Коли круг, а в нем два лица. Говорят, случается, а я так ни разу не видала…

Они изучили все кофейные разводы на чашке и не нашли там хоть плохонького круга. Зато явилось им ветвистое дерево, основательно смутившее Марфу: знак был прескверный, означал почему-то разрыв амурных связей, тоску и печаль, но мог сулить и дальнее путешествие.

Марфа, конечно же, принялась врать про путешествие, увязывая его с предыдущим кавалером-покровителем, но Дуньке уже сделалось скучно. К счастью, пробили стоячие часы. Марфа ахнула - ей давно уж следовало быть дома. Она крикнула Агашку, чтобы распустить свое шнурование и переодеться в обычное платье.

Дунька понятия не имела, что означают Марфины маневры с нарядами. По каким-то загадочным причинам сводня не хотела, чтобы ее видели в Зарядье по-царски одетой, и потому держала два платья у Дуньки. Тут она и переодевалась, тут и волосы взбивала, сюда приезжали за ней кареты, иная даже с гербами, сюда же привозили Марфу часа два-три спустя.

Марфа убралась, Дунька погрызла угощение и задумалась - вечер все не наступал да не наступал, дни стояли долгие, а бежать на Пречистенку открыто она не желала, лучше уж - как стемнеет. Впрочем, одно занятие нашлось. Дунька частенько, поездив по модным лавкам, садилась перед зеркалом и училась разговаривать.

Вообще-то она говорить умела, и весьма бойко. Но чтобы на модный лад выходило не менее бойко - тому еще следовало поучиться. И именно перед зеркалом.

– Ах! - сказала себе Дунька и чуть склонила головку набок, метнув при этом, опять же самой себе, огненный взгляд. - Ах! Ах!… Ах - ха, ха, ха!

Смеяться полагалось тоже на щегольской лад, отчетливо выговаривая каждое «ха».

Затем она стала заучивать модное выражение, которое подцепила на Ильинке: «мужчина, притащи себя ко мне, я до тебя охотница». Девка, которая его употребила в модной лавке, обращалась к московскому петиметру, который сперва вытаращил было на нее глазищи, а потом понял, в чем суть, и нежно назвал ее болванчиком. Дунька вздохнула - сколько уж просилась у сожителя, чтобы свез ее в Петербург, тамошние петиметры и щеголи не в пример московским, там-то она бы себя показала! Но мудрый сожитель все как-то уворачивался.

– Ах, мужчина, как ты неважен, - томно сказала она своему отражению.

И усмехнулась, вспомнив, как в той же модной лавке обсуждали девицу-монастырку. Дунька сперва не поняла, с какой стати монастырка со своей матерью собрались закупать приданое, потом сожитель объяснил: так прозвали смольнянок, девиц, что обучаются в Воспитальном обществе, а чему обучаются - трудно сказать; в свете они более известны не своими познаниями, а забавной манерой вместо «ах» говорить «ай».

– Мужчина, притащи себя ко мне, я до тебя охотница, - повторила она, не по-щегольски, а совсем иначе, усмехаясь тому, как хмуро посмотрит на нее при таких словах этот воображаемый мужчина. Пожалуй, и отправит в известном амурном направлении - с него станется. Гаврила Павлович такие словесные затеи любил и затейницу свою баловал, Архаров же прост, посмеяться любит, но и поводы для смеха у него незамысловатые. Хотя, коли с другой стороны взглянуть, так это Гаврила Павлович прост - с ним легко и весело, все всегда растолкует, и как с ним обращаться - понятно, а обер-полицмейстер куда как непрост… вот ведь навязался любовничек на бедовую Дунькину голову…

Наконец стало темнеть, и Дунька пошла переодеваться. Поверх рубашечки легкой батистовой надела камзольчик палевый, длиной вровень с кафтаном, сверху расстегнутый - шили-то его не на грудастую девку. На шею кружева навязала, выпустила попышнее. Спереди поглядеть - и ввек не догадаешься, по кружева прикрывают совсем не кавалерскую грудь. Убрала косу - поскольку темно, особо стараться незачем, а довольно ее подвязать и на затылке большим черным бантом закрепить. Букли гнуть ни к чему - надвинуть шляпу пониже, никто и не заметит, что кавалер без буклей. Чулочки белые свежие, башмачки на каблуке с модными пряжечками… а главное - самую малость напудриться и подрумяниться.

И тут Дуньку баловство одолело. Она решительно достала мушечницу и посадила на лицо три довольно большие мушки. Одну промеж бровей - «любовное соединение», две на левой щеке: та, что повыше, ровненько посреди щеки, означала «радость», а та, что вершком ниже, - «горячность». Коли Архаров не разумеет, так она растолкует! Вот такое ему будет по нраву, такое его насмешит…

На извозчике Дунька живо добралась до Пречистенских ворот, оттуда пошла пешком. Было уже довольно темно, никто не разглядел бы в торопливом кавалере девку с мушками на щеке. Разве что подошел бы совсем близко да принюхался - так теперь, слыхано, и придворные вертопрахи ведрами на себя духи льют, да еще пудры и помады также благоухают, пройдет такой щеголь - словно целая французская лавка мимо проехала…