Блуждающая звезда

Впервые, и это было больно, Эстер поняла, что она не такая, как здешние люди. Они могли остаться здесь, у себя дома, жить дальше в этой долине, под этим небом, пить воду из горных речек. Они стояли у своих дверей, смотрели в свои окна, а она шла, в черной одежде, в овчинной дохе Марио, повязанная черным платком, еле поднимая ноющие ноги в тяжелых зимних ботинках, она должна была идти с теми, кого, как и ее, лишили своего дома, лишили права на это небо и эту воду. Горло ее сжималось от гнева и тревоги, сердце отчаянно колотилось в груди. Она вспоминала Тристана, его бледное лицо и лихорадочно блестевшие глаза. Вспоминала, как прохладна была щека мадам О'Рурк, как ее рука на мгновение сжала ей ладонь и как екнуло сердце, потому что она впервые заговорила с ней и знала, что, скорее всего, больше никогда ее не увидит. Вспоминала она и Рашель, и опустевшую теперь гостиницу. Ветер, наверно, врывается в открытые окна, продувает сквозняками большой зал. Да, такое было впервые, она поняла, что стала другой. Отец уже никогда не назовет ее Эстреллитой, и вряд ли она еще от кого-нибудь услышит имя Элен. К чему оглядываться назад, всего этого просто больше не было.

* * *

Беженцы шли по каменистой дороге среди лугов, там, где Эстер когда-то пряталась, поджидая отца. Под откосом привычно шумела река, плеск воды отдавался звонким эхом от горных склонов. Белые облака теснились на востоке, и казалось, что где-то там, в конце долины, высятся то ли снежные вершины, то ли причудливые замки. Эстер вспоминала, как смотрела на них, лежа на валуне, еще мокрая после купанья в речке, и чувствовала, как высыхают холодные капли на коже, и слушала музыку воды и жужжание ос. Ей хотелось тогда улететь с облаками вслед за ветром, ведь они были свободны и могли плыть по небу через горы до самого моря. Она представляла себе все, что они видели внизу: долины, реки, города, похожие на муравейники, и бухты, в которых сверкает под солнцем морская вода. Сегодня это были те же облака, но почему-то в них чудилась угроза. Они словно перегородили долину, скрыли вершины гор, встали высокой стеной, белой, сумрачной, неодолимой.

Эстер крепко сжимала руку матери, и они шагали в ногу по дороге в длинном строю. Лес стал гуще, дубы и каштаны сменили сосны с темными, почти черными кронами. Эстер никогда не заходила так далеко в долину реки. Теперь ни края долины, ни стены облаков не было видно. Только изредка между стволами искрилась на солнце река. Тропа пошла вверх, отряд замедлил шаг, идти было трудно. Старики и женщины с детьми на руках останавливались передохнуть на обочине, присев на камни или на свои чемоданы. Никто ничего не говорил. Были слышны только шуршащие по камням шаги да изредка детский крик, который звучал странно, приглушенный деревьями, точно голос лесного зверя. Вспугнутые стайки черных желтоклювых птиц с карканьем отлетали подальше. Эстер смотрела на них и вспоминала, как однажды отец говорил об Италии. Он тогда показал на ворона в небе: «Если бы ты могла летать, как эта птица, добралась бы туда к вечеру». Она не смела донимать Элизабет вопросами, а на языке так и вертелось: «Когда же папа нас догонит?» Но она лишь крепче стискивала руку матери и на ходу украдкой поглядывала на ее осунувшееся бледное лицо с плотно сжатыми губами, враз постаревшее от черного платка, который она повязала, прикрыв волосы, чтобы походить на остальных женщин. И от этого тоже обида сжимала горло Эстер, ей вспоминались летние дни, когда Элизабет надевала нарядное голубое платье с глубоким вырезом, плетеные сандалии и долго расчесывала щеткой свои длинные шелковистые волосы, чтобы порадовать отца Эстер и пойти с ним на деревенскую площадь. Вспоминались Эстер и длинные, бронзовые от загара ноги матери, ее кожа, такая гладкая, свет, играющий на ее голых плечах. Ничего этого больше не будет, конечно, разве возвращаются к тому, что оставили позади? «Мы еще вернемся сюда с папой? Мы что, вправду уходим насовсем?» Эстер не задала этого вопроса, когда, наскоро одевшись, взяла чемодан и поднялась по узким ступенькам, ведущим на улицу. Они с матерью пошли к площади, Эстер и тогда не осмелилась спросить. Но мать сама все поняла и только странно сморщилась, пожав плечами, а потом Эстер увидела, что она вытирает глаза носовым платком. Мать плакала, и Эстер изо всех сил, до крови закусила губу, как бывало, когда она хотела загладить какую-то свою провинность.