Бог Мелочей

Он оглянулся и не увидел ее. Рахель-Представительница, не способная совладать с качелями перемен в своей жизни, завернулась, как сосиска, в грязную занавеску зала ожидания и не хотела разворачиваться. Маленькая сосиска в сандалиях «бата».

– Не смотрите на нее, – сказала Амму. – Она просто пытается привлечь внимание.

Амму тоже ошиблась. Рахели всего-навсего хотелось не привлекать внимания, которого она заслуживала.

– Здравствуй, Рахель, – сказала Маргарет-кочамма грязной занавеске.

– How do you do? – промямлила занавеска в ответ.

– Может быть, выйдешь, дашь взглянуть на себя? – сказала Маргарет-кочамма добреньким голоском учительницы (похожим на голос мисс Миттен до того, как она увидела в их глазах лик сатаны).

Рахель-Представительница все никак не выпутывалась из занавески, потому что не могла. А не могла потому, что не могла, и дело с концом. Потому, что Все Пошло Не Так. И скоро для них с Эстой настанет Потт Томм.

С его мохнатыми ночными бабочками и холодными мотыльками. С его глухими глубокими колоколами. С его мшистой тьмой.

Где живет Сипуха.

Грязная занавеска зала ожидания дарила великий покой и защиту.

– Не смотрите на нее, – сказала Амму и улыбнулась натянутой неулыбчатой улыбкой.

На уме у Рахели были сплошь жернова с голубо-серо-голубыми глазами. Амму любит ее еще меньше теперь. А что касается Чакко, у него уже явно Дошло До Дела.

– А вот и багаж! – бодро сказал Чакко. Довольный возможностью уйти.

– Пошли, Софи родненькая, принесем ваши чемоданы.

Софи родненькая.

Эста смотрел, как они идут вдоль заграждения и как толпа перед ними раздается в стороны, устрашенная костюмом Чакко, его съехавшим набок галстуком и его переполненным видом. Из-за своего живота Чакко всегда ходил так, словно в гору поднимался. Оптимистически одолевал крутые, скользкие житейские склоны. Он шел по одну сторону заграждения, Маргарет-кочамма и Софи-моль – по другую.

Софи родненькая.

Сидящий Человек в фуражке и погонах, также устрашенный костюмом Чакко и его съехавшим набок галстуком, пустил его в багажную секцию.

Когда между ними уже не осталось заграждения, Чакко поцеловал Маргарет-кочамму, а потом поднял в воздух Софи-моль.

– Когда я это сделал в последний раз, я получил в награду мокрую рубашку, – со смехом сказал Чакко. Он тискал ее, и тискал, и тискал. Он целовал ее голубо-серо-голубые глаза, ее нос энтомолога, ее каштановые волосы под шляпкой.

Наконец Софи-моль сказала ему:

– Эммм… можно тебя попросить? Ты меня не опустишь? А то… эммм… я как-то не привыкла.

И Чакко опустил ее.

Эста-Представитель видел (упрямыми глазами), что костюм Чакко вдруг стал свободней, не такой переполненный.

А здесь, у окна с грязной занавеской, пока Чакко забирал багаж, Потт Томм превратилось в Сейчас.

Эста видел, как шейная бородавка Крошки-кочаммы облизнулась и бурно запульсировала, предвкушая поживу. Раз – дваа, раз – дваа. Она меняла окраску, как хамелеон: раз – зелень, раз – черная синь, раз – горчичная желть.

Будем из чашек

Кушать близняшек.

– Так, – сказала Амму. – Вы меня довели. Что один, что другая. А ну вылезай, Рахель!

Завернутая в занавеску, Рахель закрыла глаза, и ей примечталась зеленая река, глубоководные тихоплавающие рыбы и прозрачные крылышки стрекоз (которые могут смотреть назад) на ярком солнце. Ей примечталась самая счастливая в ее жизни удочка, которую сделал Велютта. Желтое бамбуковое удилище и поплавок, нырявший всякий раз, как глупая рыба проявляла любопытство. Рахели примечтался Велютта, и она захотела, чтобы он был сейчас здесь.

Потом Эста развернул ее. На нее глазели цементные кенгуру.

Амму посмотрела на них. В Воздухе было очень тихо, если не считать биения шейной бородавки Крошки-кочаммы.

– Ну, – сказала Амму.

Это был вопрос, и еще какой. Ну?

Ответа на него не было.

Эста-Представитель опустил глаза и увидел свои ступни (откуда по его телу ползла вверх злость), обутые в бежевые остроносые туфли. Рахель-Представительница опустила глаза и увидела пальцы своих ног в сандалиях «бата», пытающиеся оторваться. Дергающиеся в желании пристроиться к другим каким-нибудь ступням. Она ничего не могла с ними поделать. Скоро она останется без пальцев ног и будет ходить перебинтованная, как прокаженный у железнодорожного переезда.

– Если вы когда-нибудь, – сказала Амму, – вы поняли меня? КОГДА-НИБУДЬ еще ослушаетесь меня Публично, я пошлю вас в такое место, где вы у меня как миленькие исправитесь. Это, надеюсь, ясно?

Когда Амму сердилась всерьез, она говорила: Как Миленькие. Близнецам представлялся глубокий колодец, где миловались миленькие мертвецы.

– Это. Надеюсь. Ясно? – повторила Амму.

На нее смотрели испуганные глаза и фонтанчик.

На нее смотрели сонные глаза и наивный зачес.

Две головы кивнули три раза.

Да. Это. Ясно.

Но Крошка-кочамма не хотела дать столь многообещающей ситуации выдохнуться. Она мотнула головой.

– Если бы! – сказала она.

Если бы!

Амму повернула к ней голову, и в этом повороте был вопрос.