Бог огня

С реки донеслось истерическое завывание судовой сирены, — взлетев вверх, добравшись до самой звонкой и раскаленной ноты, сигнал, точно покатившись под горку, начал медленно остывать.

— Хорошо, — тихо произнес трубач, приподнимая петельку латунной застежки и открывая футляр; солнце вспыхнуло на медном теле трубы и рикошетом выстрелило в глаза. — А что играть?

— Давайте в самом деле попробуем, — предложила Бася. — Вы встанете вон там, у границы песка. Видите бугорок?

— Вижу. — Трубач бережно, как младенца из колыбели, вынул из футляра инструмент. — Так что же будем играть?

— Что-нибудь приличествующее моменту. На ваш вкус.

Трубач кивнул и не спеша, увязая в песке, побрел на свое место.

Добравшись до границы песчаной поляны; он некоторое время стоял ссутулившись, держа перед собой трубу и глядя в землю, потом медленно поднес инструмент к губам и вдохнул так глубоко, словно хотел втянуть в безразмерные резервуары своих легких весь этот разогретый солнцем воздух, а вместе с ним и реку, и песок, и траву, и вообще все, из чего сложен этот мир, — втянуть, усвоить, впитать в свою кровь.

И кажется, это ему удалось. Потому что мужчина и женщина, сидевшие в отдалении на песке, вдруг на мгновение испытали странное ощущение — будто они парят в прохладном черном космосе, а потом медленно возвращаются из небытия на волне протяжного и одинокого голоса трубы, выводящего хрестоматийный мотив "Summer time"*[3].

Звук плавно струился в сторону реки, огибал истерично вопившую баржу, проникал в город, заглядывал в закоулки и подворотни, окутывал высокие дома и приземистые особняки, растекался по блюдцам площадей, входил в поры города — и все, кому надо, это услышали.

На губах Б. О. появилась улыбка. Он обвел взглядом песчаную поляну, наклонился над Басей, которая лежала на песке и не мигая смотрела на слепящее солнце. Он прикоснулся губами к ее губам, и это был самый долгий поцелуй из всех, какие когда-либо соединяли губы миллионов мужчин и миллионов женщин, — он длился тысячу лет, до тех пор, пока труба не умолкла.

* * *

Естественно, голос трубы не прошел мимо слуха человека без определенного места жительства по кличке Леший, и он, с трудом приподняв тяжелые веки, поглядел на расчерченную бликами реку и прислушался.

Он недовольно заворочался в мягкой траве под старой березой: протяжная мелодия наполняла его сердце тяжелой тоской, которой там и так хватало. Летом на таких, как он, в городе начались облавы, и он ушел куда глаза глядят. К вечеру он добрался до реки, долго брел вдоль берега и наконец достиг лагеря, разбитого еще весной любителями катания на водных лыжах на уютном, заросшем прозрачным березняком полуострове. Огородив территорию сетчатым забором, они установили палатки, подняли большой тент над пластмассовыми столиками, соорудили кухню, построили маленькую пристань, к которой швартовались два мощных катера, и стали жить на полуострове; тела их покрылись загаром, лица — бородами, они немного одичали на свежем воздухе и потому не прогнали всклокоченного человека, позволили ему жить в дальнем краю полуострова и даже немного подкармливали.

Днем Леший частенько доплетался до песчаной поляны, где всегда было сухо, тепло, безветренно и почти беззвучно и где хорошо было лежать, греясь на солнце.

Однако в конце июля ему пришлось убраться с насиженного места.

Устроившись в тени кустарника на пригорке, он сонно наблюдал за тем, как на поляне снуют люди, машины, какие-то рычащие строительные механизмы.

Беспокойная эта жизнь продолжалась почти весь август, и вот вокруг преобразившейся поляны собралось и расползлось по трибунам несметное количество людей, испарявших в небо приглушенный гул голосов.

Потом этот гул начал нарастать, и Леший увидел, что на поле выходят люди в белых одеждах.

Они двигались двумя колоннами, по пять человек в каждой. Леший, будучи существом чутким и мудрым, улавливал, что в пространстве, разделявшем пятерки, стоит крайне опасное напряжение. Да, люди шли с улыбками на лицах, но они были не в состоянии подавить в себе ту первобытную неприязнь, что питали друг к другу.

А потом над полем боя повисла давящая тишина, чуть-чуть разбавленная гудением набравшего высоту и заложившего глубокий вираж самолета.

Спустя какое-то время в бесплотной, безвоздушной ткани этой тишины проросло чье-то живое дыхание, и Леший увидел человека, прижимавшего к губам сверкающий на солнце инструмент, — трубач играл.

Он играл что-то такое, что нельзя было назвать музыкой в привычном смысле слова, потому что из трубы его текли не слитые гармонией звуки, а какое-то прозрачное летучее вещество, которое, впитываясь в кровь, быстро неслось с ней по жилам до самого сердца и наполняло его скорбью. И значит, ничего с этим нельзя было уже поделать, потому что механизм шоу заработал.

* * *

И все пришедшие на праздник в этот момент почувствовали неуютное беспокойство, природу которого они не понимали.