Бог, Рим, народ в средневековой Европе

Иначе говоря, нам представляется вполне вероятным, что юный Святослав хотя бы в какой-то момент мыслился как весьма значимый наследник Владимира, и его братья, да и все княжеское окружение, об этом знали. Решения такого рода могли быть не окончательными, долгое правление его отца, дальнейшее разрастание сложно устроенной княжеской семьи, не говоря уже о столь глобальном событии, как принятие христианства и крещение всей страны, предполагали некую корректировку династической стратегии князя. Тогда-то на первый план могли выдвинуться дети Владимира, появившиеся на свет в уже крещеной стране, — Борис, а заодно и его единокровный и единоутробный брат Глеб могли обрести некое новое символическое старшинство. Разумеется, будь их матерью византийская принцесса Анна, как считали некоторые исследователи (прежде всего А. Поппэ)[128]

, такое возвышение детей, зачатых в церковном браке с представительницей императорского дома, выглядело бы тем более закономерным. Однако если мы полагаемся на прямые указания источников, считающих, что братья происходили от неизвестной по имени «болгарыни», значимость того факта, что Борис оказался первым из наследников Владимира, рожденных им в новой жизни, не следует умалять.

Когда же Владимир, недолго проболев, умирает (1015 г.), по всей видимости, происходит то, что обычно случается после кончины правителя в отсутствие устоявшихся в течение многих поколений и однозначно определенных норм престолонаследия. В династической конкуренции в дело идет все — и привычное для традиции биологическое старшинство, и продемонстрированные в разное время замыслы и предпочтения покойного властителя. Биологическое старшинство оказывается категорией самой очевидной, и основная борьба разворачивается между Святополком и Ярославом, но ситуация противостояния к ней отнюдь не сводится. Каждому из двух старших братьев, не слишком любимых отцом, было важно не только устранить своего основного соперника, но и избавиться от тех, кто были следующими конкурентами в иерархической очереди, некогда заданной Владимиром. Иными словами, наибольшую угрозу представляли Борис и Святослав, их-то и надлежало устранить, как только представится возможность.

Возвращаясь к вопросу о том, почему лишь Борис и Глеб были прославлены как святые, а Святослав выпал из этого ряда, мы вступаем в область предположений куда менее доказуемых. Все наши последующие построения поневоле покоятся на более зыбких основаниях, нежели предшествующие, и мы отваживаемся на них лишь потому, что контраст в судьбах погибавших друг за другом сыновей Владимира оказывается весьма разительным и требующим объяснения. Разумеется, свою роль могло сыграть то обстоятельство, что Борис и Глеб происходили от одной матери, а Святослав от другой, но едва ли в андроцентрической родовой системе это обстоятельство само по себе могло играть решающую роль в деле их церковного прославления, тем более что никаких известий об участии загадочной «болгарыни» в канонизации ее сыновей ни в одном источнике не обнаруживается. Более того, в круге борисоглебских текстов нет никаких данных о том, что она была жива во время их кончины.

В то же время, как уже упоминалось, вся история династической войны Владимиричей не лишена некоего детективного подтекста. Борис и Глеб, равно как и Святослав, рассказ о кончине которого по понятным причинам несравненно лаконичнее, гибнут от рук тех, кто послан их убить, однако о том, кем был пославший, в русских и скандинавских источниках сохраняются диаметрально противоположные сведения. Если летописный сюжет о Борисе и Глебе и весь связанный с ним круг агиографических и богослужебных источников объявляет виновным Святополка, то повествование знаменитой «Пряди об Эймунде сыне Хринга», сохранившейся в составе «Книги с Плоского острова» (Flateyjarbók), сообщает, что инициатором убийства Бориса был Ярослав (Ярицлейв

). Как известно, Эймунд, главный герой пряди, считается в ней непосредственным убийцей Бориса (Бурицлейва), совершившим это злодеяние со своими людьми тайно, под покровом ночи. Голову жертвы он привез Ярославу, которому служил и от которого намеревался получить плату за содеянное для себя и своих людей. Согласно тексту пряди, и год спустя в окружении Ярослава ходили смутные толки об этом братоубийстве, хотя никто не рискнул обвинить в нем князя напрямую, и обстоятельства дела были известны только тем варягам, которые оставались у него на службе[129]. Не останавливаясь подробнее на обсуждении этих двух свидетельств, по сей день вызывающих споры, подчеркнем, что в том противостоянии перспектив весьма значимой может оказаться и аргументация ономастического порядка.